Некоторые мемуаристы упоминают надписи на стенах тюремных вагонов, оставленные узниками Козельска. Одну из них, нацарапанную карандашом или спичкой, видел уже знакомый нам Владислав Фуртек, покинувший лагерь 26 апреля. Она гласила: "На второй станции за Смоленском выходим грузимся в машины" – и число, вторую цифру которого он не разобрал: не то 12, не то 17 апреля. Другую обнаружил в своем вагонзаке виленский адвокат Р-ч, этапируемый 27 июня 1940 года из Молодечно в Полоцк. На сей раз текст был написан химическим карандашом: "Нас выгружают под Смоленском в машины". Естественно, обе надписи были сделаны по-польски.
Признаюсь, рассказы эти казались мне не слишком надежными – как говорится, к делу не пришьешь, – и я колебался, стоит ли приводить их в книге. Но тут вдруг обнаружился архивный документ, не только подтвердивший наличие надписей, но и объяснивший их происхождение. В политдонесении Меркулову читаем:
"Установлено, что высшие чины бывшей польской армии, находившиеся в лаюре, давали указания офицерам, отправляющимся в первых партиях, делать в вагонах надписи с указанием конечных станций, чтобы последующие могли знать, куда их везут.
7 апреля при возврате первых вагонов была обнаружена надпись на польском языке "Вторая партия – Смоленск, 6/IV 1940 года".
(…) Отдано распоряжение все смыть и в будущем вагоны осматривать".
Существует еще одно свидетельство дневник майора Адама Сольского (этап 7 апреля). Запись от 8 апреля гласит:
"С 12 часов стоим в Смоленске на запасном пути. 9 апреля подъем в тюремных вагонах и подготовка на выход. Нас куда-то перевозят в машинах. Что дальше? С рассвета день начинается как-то странно. Перевозка в боксах "ворона" (страшно). Нас привезли куда-то в лес, похоже на дачное место. Тщательный обыск. Интересовались моим обручальным кольцом, забрали рубли, ремень, перочинный ножик, часы, которые показывали 6.30…"
На этом запись обрывается. Майор Сольский покоится в Катынском лесу. Дневник обнаружен при трупе профессором судебной медицины Герхардом Бутцем, впервые вскрывшим катынские захоронения.
Вот. собственно, и все.
Попробуем проанализировать и. если получится, дополнить эти тексты.
Прежде всего о Свяневиче. Профессор до сих пор тсряегся в догадках, почему он остался в живых и почему, если уж на то пошло, его не вывезли из лагеря с одним из двух этапов. направлявшихся в Юхнов. По этому поводу имеются кое-какие документы.
27 апреля начальник Управления по делам о военнопленных Сопрупенко получил распоряжение от имени заместителя наркома Меркулова – немедленно задержать этапирование Свяневича в Смоленск. 3 мая ему же поступило распоряжение начальника Смоленского УНКВД Куприянова:
"Первым отходящим вагонзаком этапируйте в распоряжение начальника 2-1 о отделения ГУГБ НКВД СССР старшего майора государственной безопасности тов. Федотова находящегося во внутренней тюрьме УНКВД арестованного Свяневича Станислава Станиславовича".
4 мая получена дополнительная бумага на ту же тему: Свяневича предписывалось этапировать под усиленным конвоем во внутреннюю тюрьму НКВД СССР. На Лубянку профессора повез конвой из трех человек во главе с лейтенантом Волошенко. 6 мая начальник конвоя телеграфировал в Смоленск: "Материал сдал Москве. Волошенко" .
Зачем профессор-экономист понадобился советской контрразведке (а Федотов возглавлял именно контрразведку)?
Желая сохранить статус иностранного подданного, Свяневич в свое время умолчал о том, что он является профессором Виленского университета. Факт этот стал известен Зарубину незадолго до его окончательного отъезда из лагеря, да и то по чистой случайности. "Комбриг", пишет Свяневич, чрезвычайно заинтересовался этим обстоятельством и тотчас пригласил профессора на беседу; в разговоре же особенно подробно расспрашивал его о недавней поездке в Германию.
Всего вероятнее, именно эта беседа и спасла жизнь профессору. К тому времени Свяневич уже имел репутацию крупного специалиста по экономике тоталитаризма. На Лубянке Свяневич написал целый трактат о методике финансирования германской политики вооружения. Смею предположить, что для контрразведки представляли интерес также и личные контакты Свяневича в университетских кругах Германии. Он, в частности, находился в хороших отношениях с профессором Кёнигсбергского университета Теодором Оберлендером. Последний был другом Эриха Коха, будущего гауляйтера Украины, и страстным поборником советско-германской дружбы. В 1934 году Оберлендер побывал в СССР. встречался с Бухариным и Радеком. выразившими полную поддержку его взглядов [48].
Картину происходившего на станции Гнездово полностью подтвердил мне Аркадий Андреевич Костюченко из Витебска. В 1940 году ему было 9 лет и жил он в поселке Софиевка – это в километре от станции.
"В 1940 году. – пишет он, – на станцию Гнездово прибывали время от времени один-два вагона пассажирских с решетками на окнах. К вагонам подъезжала автомашина, так называемый "черный ворон". Из вагона переходили под охраной в автомашину польские офицеры (они были в военной форме), и их увозили в Катынский лес. Лес был огорожен, и что там происходило, никто не видел. Но слухи были о том. что там раздаются выстрелы. В то время, как мне помнится, никто не сомневался в том, что их там расстреливают. Но говорили об этом мало. Дело серьезное, опасное. Поэтому и старались как бы не замечать этого".
На мои дополнительные вопросы А.А. Костюченко ответил новым письмом:
"Обдумывая ответы на Ваши вопросы, мне начинает казаться, что воспоминания мои тех лет как-то тускнеют и растворяются в последующих представлениях. Тем более мы, тогдашние пацаны, как и всегда, жили сами по себе, увлекались своими интересами, а дела взрослых воспринимали постольку, поскольку они происходили на наших глазах.
Месяц я, конечно, не помню, но дело было летом. Погода теплая, солнечная, бегали мы босиком. Поляки были в мундирах, у некоторых были шинели или плащи на руке, у некоторых – саквояжи.
Почему поляки? Потому что их так все называли, и уж очень красивые мундиры с какими-то значками, нашивками. Выглядели нормально и держались, как нам казалось, гордо и с достоинством.
Менялись ли конвоиры – не знаю. В лес их отвозили в "воронке". Конвоиры стояли с двух сторон при переходе поляков из вагона в машину. По всей видимости, конвоиры были из вагона, в машине они просто не поместились бы. Мне лично пришлось всего лишь раз видеть эту пересадку, и то издали, а вагоны, зеленые с решетками на окнах, стоявшие на станционных путях, видел часто. Очевидно, вагоны прибывали с каким-то составом, их отцепляли, а затем после разгрузки прицепляли к очередному составу.
Помнится мне такой случай. Ребята принесли в поселок диковинную штуку, которая нас всех очень удивила. Это башмаки, выдолбленные из дерева. Попали они к ребятам от поляков. Каким образом это могло произойти, сейчас и представить не могу. Но эти деревянные башмаки и что они от поляков, помню хорошо. Это точно. Позднее я видел такие в Западной Белоруссии в Гродно в 1944 году. Там это обычная штука.
Враждебности к полякам никто не проявлял. Мне помнится, что не считали их пленными и тем более врагами. Ведь войны с Польшей официально не было.
В это время было опасно говорить не только о поляках. Люди всего боялись. Ночью нередко арестовывали соседей. Я не согласен, что все это воспринималось как проявление какой-то необходимой справедливости. Многие чувствовали, что происходит, творится что-то ужасное, несправедливое, но… молчали.
Я, например, хорошо помню свои мальчишеские думы тех времен по этому поводу, но ведь я еще не мог сам так понимать – это понимание передавалось мне от взрослых. Конечно, кто-то корысти ради "ура" кричал, но подонки всегда были и, к сожалению, будут…"
