Про статью Данилевского думаю, что она должна иметь колоссальную будущность, хотя бы и не имела теперь. Возможности нет предположить, чтоб такие сочинения могли заглохнуть и не произвести всего впечатления. Про Фрола же Скобеева хотел было написать к Вам письмо, с тем чтоб его напечатать в "Заре", да некогда и слишком волнуюсь; впрочем, может быть, и исполню. Не знаю, что выйдет из Аверкиева, но после "Капитанской дочки" я ничего не читал подобного. Островский - щеголь и смотрит безмерно выше своих купцов. Если же и выставит купца в человеческом виде, то чуть-чуть не говоря читателю или зрителю: "Ну что ж, ведь и он человек". Знаете ли, я убежден, что Добролюбов правее Григорьева в своем взгляде на Островского. Может быть, Островскому и действительно не приходило в ум всей идеи насчет Темного царства, но Добролюбов подсказал хорошо и попал на хорошую почву. У Аверкиева не знаю - найдется (5) ли столько блеску в таланте и в фантазии, как у Островского, но изображение и дух этого изображения - безмерно выше. Никакого намерения. Предвзятого. Аннушка прекрасна безо всяких условий, отец тоже. Фрола бы только я сделал немножко подаровитее. Знаете ли, Николай Николаевич: Велик-Боярин, Нащокин, Лычиков - ведь это наши тогдашние джентльмены (не говоря о другом), ведь это сановитость (6) боярская безо всякой карикатуры. Ведь на них не только нельзя бросить карикатурного осклабления а la Островский, но, напротив, надо подивиться их джентльменству, то есть русскому боярству. Это - grand monde того времени в высшей и правдивейшей степени, так что если и засмеется кто, так только разве над тем, что кафтан другого покроя. Прежде всего и главнее всего слышится, что это изображение в самом деле именно то настоящее, что и было. Это великий новый талант, Николай Николаевич, и, может быть, повыше многого современного. Беда, если его хватит только на одну комедию.

Хотел было кой-что написать Вам о мартовской "Заре", да не напишу. То есть я разумею об изящной литературе мартовского (да и февральского) номера, но - подожду еще. Не годится мне-то писать, да и боюсь.

Поклон мой всем. Крепко жму Вам руку. Анна Григорьевна очень Вам кланяется.

Ваш весь Ф. Достоевский.

Р. S. Само собою деньги (175 руб.) надо высылать во Флоренцию; без них я и подняться не могу. "Заря" тоже, если вышла уже, во Флоренцию. Если же хоть чуть-чуть замедлила, то в Дрезден. (7)

Ради Христа, не извещайте о моей повести раньше, то есть так, как сделано было про "Цыган".

(1) далее было: этих же

(2) вместо: получу теперь - было: получил

(3) далее было: тотчас

(4) далее было начато: извест<ии>

(5) было: есть

(6) было: строгие объятия

(7) далее было начато: Не говорите всем, которые

Флоренция 29/11 апреля/мая /69.

Многоуважаемый Николай Николаевич,

После срока, Вами назначенного, прошло столько времени, и не только не видно денег, но и никакого известия. А известие мне теперь дороже всего: я ничего не могу предпринять, я должен ждать, и это меня совершенно связывает. Я здесь даже трачу втрое через это ждание: чтоб не возобновлять уговор с прошлой квартирой на месяц, я ее оставил, по моему мнению, дня на три, не больше, и вот теперь уже восемь дней плачу не помесячно, а поденно, что несравненно дороже. Так и во всех других расходах - и гадко и дорого, и предпринять ничего не могу. Обратись я просить (1) денег к другим, придется опять три недели во Флоренции оставаться. Здесь же жара. Но главное неопределенное положение. Что сделалось у Вас, ради бога, объясните. После такого твердого Вашего заверения - я рассчитал день и час моего выезда отсюда. (2) Не больны ли Вы? Не ошиблись ли Вы в моем адрессе? Повторяю его: Italie, Florence, а М-r Thйodore Dostoiewsky, poste restante.

Не случилось ли чего неприятного с "Зарей"? Я не получил 4-го номера. Она-то почему не выходит?

Величайшая просьба, многоуважаемый Николай Николаевич: напишите мне ждать или нет? Напишите, пожалуйста, не медля ни минуты. По крайней мере, Вы мне руки развяжете.

Ваш весь Федор Достоевский.

Жена кланяется Вам. Не сердитесь, что я к Вам так пристаю. Уверяю Вас, что я в очень жестком положении. Но, главное, мне всё мерещится - не случилось ли чего у вас в редакции?

Всего только два слова ответа.

(1) было начато: искат<ь>

(2) текст: я рассчитал ... ... отсюда. вписан

Флоренция 15/27 мая/69.

Сколько, сколько времени не отвечал я Вам на Ваши добрые искренние отзывы, добрый и единственный друг мой! Но Вы правы; потому что Вас и одного только Вас считаю я человеком по сердцу своему из всех тех, с которыми случалось встречаться и жизнь изживать, вот уже почти в продолжение сорока восьми лет. Из всех встретившихся, во все 48 лет, вряд ли у меня был (не говорю уж есть) хоть один такой, как Вы (я о брате покойном не говорю). Мы с Вами хоть и розной общественной жизни, но по сердцу и по сердечным встречам, по душе и дорогим убеждениям - почти однокашники. Даже выводы ума и всей прожитой жизни нашей до странности, в последнее время, стали схожи у нас обоих, и, думаю, что и сердечный жар один и тот же. Посудите, например, друг мой, по следующему факту: помните ли Вы, как прошлого года, кажется, летом и, кажется, именно ровно год назад (перед дачным временем, сколько припомню (1)), я написал Вам письмо (на которое месяца три или четыре не получал от Вас ответа; тут пресеклась наша переписка, и когда вновь опять началась (2) осенью, то мы начали писать совершенно уже про другое и забыли то, на чем летом остановились). Ну так в этом письме, в конце, я писал к Вам, полный серьезного и глубокого восторга, о новой идее, пришедшей мне в голову, собственно для Вас, для Вашей деятельности (то есть, если хотите, идея пришла сама по себе, как нечто самостоятельное и для меня вполне целое, но так как сам себя я никоим образом не мог считать возможным исполнителем этой идеи, то назначил ее, в желаниях моих, для Вас, естественно. Так даже, что, может, она и родилась-то во мне именно, как я уже сказал, для Вас или, лучше сказать, нераздельно с образом Вашим как поэта). Если б Вы тогда, летом, тотчас бы мне ответили, я бы послал Вам огромное разъяснение идеи, с подробностями; я уже и обдумал тогда, всё до последней строчки, что Вам написать. Но, кажется, и лучше вышло, что Вы мне тогда не ответили. Посудите: идея моя состояла тогда в том (теперь я скажу только несколько слов про нее), что мог бы появиться, в увлекательных, обаятельных стихах, - в таких стихах, которые сами по себе, безо всякого усилия, наизусть заучиваются - что всегда бывает с глубокими и прелестными стихами, - мог бы появиться, говорю я, ряд былин (баллад, песней, маленьких поэм, романсов, как хотите назовите; тут уж сущность и даже размер стихов зависят от души поэта и являются вдруг, совершенно готовые в душе его, (3) даже независимо от него самого...). Сделаю отступление значительное: поэма, по-моему, является (4) как самородный драгоценный камень, алмаз, в душе поэта, совсем готовый, во всей своей сущности, (5) и вот это первое дело поэта как создателя и творца, первая часть его творения. Если хотите, так даже не он и творец, а жизнь, могучая сущность жизни, бог (6) живой и сущий, совокупляющий свою силу в многоразличии создания местами, и чаще всего в великом сердце и в сильном поэте, так что если не сам поэт творец (а с этим надо согласиться, особенно Вам как знатоку и самому поэту, потому что ведь уж слишком цельно, окончательно и готово является вдруг из души (7) поэта создание), - если не сам он творец, то, по крайней мере, душа-то его есть тот самый рудник, который зарождает алмазы и без которого их нигде не найти. Затем уж следует второе дело поэта, уже не так глубокое и таинственное, а только как художника: это, получив алмаз, обделать и оправить его. (Тут поэт почти только что ювелир.) Ну так вот, в этом ряде былин, в стихах (представляя себе эти былины, я представлял себе иногда Ваш "Констанцский собор") воспроизвести, с любовью и с нашею мыслию, с самого начала с русским взглядом, - всю русскую историю, отмечая в ней те точки и пункты, в которых она, временами и местами, как бы сосредоточивалась и выражалась вся, вдруг, во всем своем целом. Таких всевыражающих пунктов найдется, во все тысячелетие, до десяти, даже чуть ли не больше. Ну вот схватить эти пункты и рассказать в былине, всем и каждому, но не как простую летопись, нет, а как сердечную поэму, даже без строгой передачи факта (но только с чрезвычайною ясностию), схватить главный пункт и так передать его, чтоб видно, с какой мыслию он вылился, с какой любовью и мукою эта мысль досталась. Но без эгоизма, без слов от себя, а наивно, как можно наивнее, только чтоб одна любовь к России била горячим ключом - и более ничего. Вообразите себе, что в третьей или в четвертой былине (я их в уме тогда сочинил и долго потом сочинял) у меня вышло взятие Магометом 2-м Константинополя (и это прямо и невольно явилось как былина из русской истории, сама собою и без намерения; потом я сам подивился, как, без всякого сомнения и даже без обдумывания и без сознания, у меня так пришлось, что взятие Константинополя я причел прямо к русской истории, не усумнившись нимало). Вся эта катастрофа (8) в наивном и сжатом рассказе: турки облегли Царьград тесно; последняя ночь перед приступом, который был на заре; последний император ходит по дворцу