Господин редактор.

Позвольте иностранцу прибегнуть к благосклонной помощи Вашего уважаемого журнала для ниспровержения лжи и восстановления истины.

Вот уже год как я живу в Швейцарии. Выезжая прежде из России за границу, я только проезжал (1) мимо, путешествовал. Теперь же в первый раз поселился на месте, не езжу как путешественник, а живу в чужой земле, на одном месте. Таким образом, в первый раз в моей жизни заметил во всей силе многое из того, чего бы мне и в голову не пришло, если б я только проезжал путешественником.

Между прочим, меня чрезвычайно поразило необыкновенное незнание европейцев почти во всем, касающемся России. Люди, называющие себя образованными и цивилизованными, готовы часто с необычайным легкомыслием судить о русской жизни, не зная не только условий нашей цивилизации, но даже, наприм<ер>, географии. Не буду распространяться об этой неприятной и щекотливой теме. Замечу (2) только, что самые дикие и необычайные известия из современной жизни России находят в публике полную и самую наивную веру. Нельзя не заметить, что масса этих известии увеличивается как в газетах, так и в отдельных изданиях, что, конечно, составляет признак всё большего и большего интереса, который возбуждает мое Отечество в массах европейской публики.

Всем известно, что есть в Европе несколько периодических изданий, почти специально назначенных ко вреду России. (3) Не прекращается тоже в разных краях (4) Европы и появление отдельных сочинений с тою же целью. Эти книжки имеют большею частию вид обнаружения тайн и ужасных секретов России. Человек, европеец или русский, долго страдавший и негодовавший в России, собиравший сведения, случайно поставленный так, что мог добраться (5) до истины и до обнаружения чрезвычайных фактов, успевает наконец покинуть несчастную страну, в которой он задыхался от негодования, и где-нибудь за границей, где уже русское правительство над ним бессильно, издает наконец книгу - свои наблюдения, записки, секреты. Его издатель спешит надписать на заглавной странице "собственность издателя" - и вот масса публики, в чем я твердо убедился в этот год жизни моей за границей, с самой наивной добросовестностию верит, что всё это правда, святая истина, а не спекуляция на благородных чувствах читателя, не продажа на фунты или на метры благородного негодования, отлично фабрикованного (6) для двух целей - для вреда России и для собственной выгоды, потому что благородное негодование все-таки продается, и продается с выгодой. Книжка издателю окупается, "труд" сочинителя тоже.

Таких книжек я видел много, некоторые из них читал. Фабрикованы они или иностранцами или даже русскими, - во всяком случае людьми необходимо бывшими в России. В них называются известные имена, сообщается история известных лиц, описываются события, действительно бывшие, - но всё это описание неверно, с искажением для известной цели. И чем более автор лжет, тем становится он наглее. (7) Промахи против истины и умышленные клеветы до такой степени иногда наглы и бесстыдны, что становятся даже забавны; я часто смеялся, читая эти сочинения. Тем не менее они вредны, так как и всякая клевета, всякое искажение истины. От всякой клеветы, как бы она ни была безобразна, все-таки что-нибудь остается. Кроме того, в массах европейской публики распространяются ложные, искаженные, мнения и тем сильнее, чем малоизвестнее европейцам русская жизнь, а ложные мнения, ложные убеждения могут вредить в этом случае и не одной России. Таково по крайней мере мое убеждение.

И, однако, признаюсь, я никогда (9) не взял бы на себя труда обнаруживать в этом случае ложь и восстановлять истину: труд слишком был бы уж унизителен. По прочтении некоторых (10) из этих сочинений мне становится всегда почему-то чрезвычайно стыдно: или за автора или за себя, что я взял на себя труд читать такую наглую нелепость. (11)

Но вот на днях, случайно, попалась мне на глаза книжонка: "Les mystиres du Palais des Czars (Sous l'Empereur Nicolas I) par Paul Grimm, propriйtй de l'Editeur. Vurzbourg, F. A. Julien libraire-йditeur, 1868". В этой книжке описывается собственная моя история, и я занимаю место одного из главнейших действующих лиц. Действие происходит в Петербурге, в последний год царствования императора Николая, то есть в 1855 году. И хоть бы написано было: роман, сказка; нет, все объявляется действительно бывшим, воистину происшедшим (12) с наглостью почти непостижимою. Выставляются (13) лица, существующие действительно, упоминается о происшествиях не фантастических, но всё до такой степени искажено и исковеркано, что читаешь и не веришь такому (14) бесстыдству. Я, например, назван моим полным именем Thйodore Dostoiewsky, писатель, женат, председатель тайного общества (15)

(1) было: ездил

(2) было: Скаж<у>

(3) далее было начато: Но есть

(4) было: концах

(5) было: обнаружить

(6) было: подделанного

(7) далее было: нужны

(8) было: эти

(9) было: все-таки

(10) было: многи<х>

(11) вместо: наглую нелепость - было: мерзость

(12) далее было: обнаруживаются будто бы секреты и тайны

(13) было: Упоминают<ся>

(14) было: подо<бному>

(15) письмо не закончено

Милан 4 октяб<ря> - 22 сентя<бря> 68.

Милый друг Паша,

Благодарю тебя за твое письмо, за то, что пожалел о бедной моей Соне, целую и обнимаю тебя. Прости, что не ответил сейчас: я изъяснил в письме к Эмилии Федоровне, что меня задержало сейчас ответить. Твое отчаянное положение, Паша, меня измучило. Я об тебе часто думаю, чаще чем ты воображаешь, потому что ты, кажется, сомневаешься в моей любви к тебе. Но что мне делать, когда я сам в таком тяжелом безденежье был все лето, что никак не мог прислать тебе ничего. Через месяц буду просить Редакцию "Русского вестника" выслать тебе денег, хоть немного. Потом пойдет лучше. Теперь я надеюсь быть богаче; надеюсь к зиме на некоторую сумму. Тебя, уж конечно, не забуду. Ты у меня ежеминутно и на сердце и в мыслях. Желал бы знать, как ты теперь живешь? Полагаю, что очень худо. Но всего более желал бы, чтоб достал ты себе место и не только достал, но и удержался бы на нем. Ах Паша! Сколько раз я тебе говорил прежде кой о чем! Не сердись, если я скажу тебе прямо, что ты жизни не понимаешь. Я подробно знаю, как ты служил. Не в том состоит истинное благородство и достоинство человека, в чем ты его понимаешь!

Сходи к Марье Григорьевне (но поспеши, потому что она по делам своим может опять очень скоро поехать за границу). Попроси ее похлопотать за тебя еще раз и поискать тебе места; я ее уже попросил. Это очень добрая и благородная женщина; она искренно тебе добра желала. Она выдаст тебе 3 руб. от нас, чтоб ты страховал ко мне свои письма. Я хочу, (1) чтоб они доходили ко мне и чтоб не было между нами таких ужасных недоразумений, как еще недавно.

Очень мне тяжело, друг мой, что я всё еще принужден оставаться за границей. Но так или иначе, а надо очень скоро уладить мне мои дела. Кончу работу в "Русс<ком> вестнике" и тогда надо будет вернуться. В Петербурге мне гораздо удобнее зарабатывать деньги, чем здесь.

Во всяком случае, помогу тебе при первом удобном случае. Через полтора месяца надеюсь что-нибудь выдать тебе. Но до тех пор что с тобой будет?

Я живу скучно, работаю сильно (запоздал). В Милане теперь дожди. Но здоровье мое здесь видимо лучше стало. От Аполлона Николаевича я очень давно не получал писем. Напиши мне что-нибудь о нем.

Обнимаю тебя, голубчик Паша, и дай бог нам поскорее свидеться.

Тебя искренно любящий твой отец

Федор Достоевский.

Адресс мой:

Italie, Milan, poste restante. А M-r Thйodore Dostoiewsky. Четче надписывай.

Вышли мне, Паша, расписку гавриловскую сюда. Мне это надо. Передай Эмилии Федоровне; я просил ее переслать.