Присяжные через несколько минут совещания вынесли обвинительный вердикт, по объявлении которого Нечаев с дерзостью закричал: «это Шемякин суд!», вследствие чего и был удален из зала заседания.

Введенный затем вновь, Нечаев, по объявлении резолюции и приговора суда (в окончательной форме), которым он, согласно заключения Прокурора, приговорен к лишению всех прав состояния и ссылке в каторжные работы в рудниках на двадцать лет, воскликнул: «Да здравствует Земский собор! Долой деспотию!»

Вообще подсудимый в продолжении заседания обнаруживал дерзость и неуважение к суду.

Товарищ Прокурора Московской Судебной Палаты В. Петров».[674]

Заседание суда проходило под председательством сенатора П. А. Дрейера при членах П. Д. Орлове, Б. В. Завьялове и прокуроре К. Н. Жукове. Вынужденное заявление прокурора о «присвоенных» вещах убитого усиливало доказательство участия Нечаева в обычном уголовном преступлении. Летом 1871 года требовалось убедить присяжных заседателей в том, что подсудимые совершили политическое преступление. Поэтому в обвинительном акте по делу нечаевцев сказано, что хищения вещей не обнаружено.[675] Мы располагаем свидетельствами Слезкина, Ремера, корреспонденциями различных публицистов и стенограммой процесса. Все они дополняют приведенный выше краткий отчет Петрова, подтверждают его достоверность и объективность изложения.

Ф. М. Достоевский внимательно следил за всем, что касалось Нечаева; прочитав в газете отчет о процессе, он писал:

«Так в последнее время удивил меня процесс Нечаева. Ведь, уж кажется, следил за делом, даже писал о нем и вдруг — удивился: никогда я не мог предположить себе, чтобы это было так несложно, так однолинейно глупо. Нет, признаюсь, я до самого последнего момента думал, что все-таки есть что-нибудь между строчками, и вдруг — какая казенщина! Ничего не мог я себе представить неожиданнее. Какие восклицания, какой маленький-маленький гимназистик. «Да здравствует Земский собор, долой деспотизм!» Да неужели же он ничего не мог умнее придумать в своем положении!»[676]

Первое известие об окончании судебного заседания в Московском окружном суде поступило монарху.

«Императорский Телеграф в Зимнем дворце

Телеграмма № 1471

«38» слов

Подано в Москве 1873 г. в 6 ч. м. по пд. (пополудни. — Ф. Л.).

8 января

Получено в Петербурге

1873 г. 6 ч. 25 м. по пд.

Его Императорскому Величеству

8 января в 5 часов пополудни, Московский Окружной Суд приговорил бывшего мещанина Нечаева к каторжной работе в рудниках сроком на 20 лет согласно решению присяжных. В Москве все состоялось благополучно

Генерал-Адъютант Князь Долгоруков».[677]

Аналогичные телеграммы своим начальникам отправили Слезкин, Ремер и Жуков.

Нечаева оставили в Москве на двухнедельный апелляционный срок и для производства гражданской казни. Утром 10 января осужденный попросил у караульных перо и бумагу, но написал не прошение о смягчении наказания, а обличительный меморандум.

«Граф! — писал Нечаев Левашеву. — Когда я сидел в крепости, Вы желали получить от меня объяснения существенной стороны нашего дела для «смягчения моей участи». Именно поэтому я и отказался дать это объяснение. Теперь, когда участь моя уже решена, я счел бы возможным отчасти удовлетворить Ваше желание и восстановить факты в их настоящем виде, опровергнув искажения и ошибки, которыми наполнено следствие г. Чемадурова и обвинительный акт г. Половцева. Слова человека, приговоренного к 20-летней каторге, могут иметь надлежащий вес, и никто не вправе сомневаться, что в них скрывается что-либо, кроме желания восстановить истину. Но в настоящем письме я ограничиваюсь тем, что прошу вас обратить внимание на факт, который вряд ли может соответствовать административной системе даже самой нецивилизованной страны. Факт этот следующий: когда в зале суда раздались рукоплескания публики и председатель решил меня удалить, — меня вытащили сперва в коридор, а потом в пустую залу; здесь жандармский караульный офицер начат бить меня сперва руками в спину, а потом ногой… Это дикое поведение г. офицера было тем возмутительней, что я никогда не оказывал ни малейшего сопротивления жандармам и был всегда хладнокровен и вежлив со всеми. Как ни был я раздражен подобным поступком, тем не менее я не заявил об этом безобразии на суде, когда снова был введен в залу заседания. Говоря, откровенно, меня удержало от этого заявления единственное нежелание бросить слишком невыгодную тень на жандармских офицеров вообще, потому что другие обращались со мной довольно деликатно. Я спросил фамилию палача, он не сказал. Узнать ее, конечно, нетрудно, так как этот самый офицер находился в карауле, в Сущевской части, в день моего приезда в Москву и уже тогда обращался со мной в высшей степени грубо, безобразно, хотя тогда он еще не позволял себе прибегать к кулакам.

Я не думаю, чтобы какое-либо правительство, как бы то ни было абсолютно, могло гордиться тем, что имеет своими офицерами рыцарей кулачного права. Я знаю хорошо, что факты вроде приведенного мною не составляли исключения лет 5–6 тому назад, при Вашем предшественнике г. Мезенцеве, но я полагал, что реформы, произведенные за последние три года, как бы они ни были поверхностны, во всяком случае сделали невозможным кулачное самоуправство. Неужели я ошибся?

Граф, если политические соображения заставили правительство прибегнуть к тому, чтобы взвести на меня, преступника исключительно политического, обвинение в преступлении уголовном, если Ваш предшественник г. Мезенцев видел единственную возможность помешать моей деятельности этим ложным обвинением и потому приказал произвести следствие об убиении Иванова отдельно от следствия о заговоре, чтобы иметь возможность требовать моей экстрадиции (передача лица, совершившего уголовное преступление, одним государством другому. — Ф. Л.) от иностранных держав, — во всем этом видна, по крайней мере, цель, желание устранить меня, как «беспокойную личность». Можно удивляться политическому легкомыслию г. Чемадурова, производившего следствие в продолжение двух лет и не сумевшего отличить существенное от внешнего, — можно удивляться бестактности г. Половцова, который в своем обвинении представил нелепый катехизис как образчик убеждений заговорщиков, не обращая внимания на то, что никто из этих заговорщиков не только не был знаком с содержанием катехизиса, но и не мог читать шифр, которым он был напечатан. При этом неоспоримо, что если гг. следователи и г. прокурор не отличались политической дальновидностью, то руководились искренним желанием нанести удар так называемой «революционной гидре», загрязнивши, оклеветавши и уронивши для этого в общественном мнении молодых людей, вздумавших заниматься общественными интересами. Если эта последняя цель не была достигнута, если русское общество не поверило обвинению, а напротив, с большим уважением отнеслось к жертвам политики не соответствующей духу времени, то причиной этому уже, конечно, не недостаток усердия гг. обвинителей. Итак, как ни предосудительны были приемы, употребленные против меня и моих товарищей, как ни мало они достигли цели, все-таки эта цель у правительства была — это желание парализовать деятельность оппозиционных элементов. Но теперь я уже в ваших руках, лишен возможности продолжать мое дело, осужден за преступление, которого не совершил, приговорен к 20-летней каторге, к высшей мере наказания, возможной по условию с Швейцарией. К чему же еще бить меня? Зачем это зверское обращение?.

Я пишу к Вам, граф, и позволяю себе думать, что поведение жандармского офицера не получит Вашего одобрения. Я надеюсь, что мне не предстоит в будущем подвергаться ряду подобных оскорблений, которые столь же бесцельны, сколь позорны для самих оскорбителей. Я позволю себе по поводу этого факта высказать Вам, граф, несколько общих соображений. Участь моя решена или почти решена, — я иду в Сибирь, в словах моих не может быть ничего, кроме правды, которую вам, вероятно, приходится слышать не часто в Вашем высоком положении. Государственный пост, который вы занимаете, дает Вам возможность видеть состояние современных дел. Оставляя в стороне мечтателей и приверженцев утопий, нельзя все-таки не сознаться, что Россия теперь — накануне политического переворота. Всегда и всюду в обществе были сторонники известных передовых стремлений более или менее радикального разрушительного характера, всегда были мелкие конспирации, ничтожные заговоры, но все это прежде было лишь результатом брожения немногих умов, а потому могло быть подавлено репрессивными мерами до поры до времени. Теперь дело стоит иначе: в России уже образовались стремления, присущие целому обществу, — стремления гораздо более определенные, более настоятельные и потому более возможные для осуществления. Подобные стремления составляют неизбежную принадлежность известной степени общественного развития. Как у ребенка, пришедшего в возраст, неизбежно прорезаются зубы, так и у общества, достигшего известной степени образованности, неизбежно является потребность политических прав. Правительство, хотя бы оно состояло из гениев, может только немного задержать, затормозить осуществление этих стремлений (и то рискуя при этом быть извергнуту и самому), но уничтожить политические идеи, пустившие корни в обществе, оно не в силах. Словом, Россия находится накануне конституционного переворота. Это ясно для всякого развитого человека, который дает себе труд хотя немного, но внимательно последить за состоянием умов.