Неожиданно для ишутинцев 4 апреля 1866 года на набережной Невы у решетки Летнего сада Каракозов выстрелил в Александра II. Некоторые современники утверждали, что ему помешал крестьянин О. И. Комиссаров. За убегавшим в сторону Прачечного моста террористом бросились жандармский унтер-офицер Слесарчук и полицейский унтер-офицер Заболотин. Первый, догнав Каракозова, повалил его на землю, второй выхватил пистолет. Стрелявший назвать себя отказался. Однако властям очень быстро удалось выяснить, что он останавливался в Знаменской гостинице. В номере шестьдесят пять произвели обыск и обнаружили изорванный в клочья почтовый конверт, на котором без труда удалось прочитать адрес: «В Москву. На Большой Бронной дом Полякова, № 25. Его Высокоблагородию Николаю Андреевичу Ишутину».[210]

Ишутина арестовали 9 апреля, и он тут же назвал Каракозова, а вскоре согласился склонить его дать откровенные показания.

Верховный уголовный суд при закрытых дверях заседал в Петропавловской крепости. Следователи и судьи, несомненно, видели, что Каракозов — душевнобольной. Врачи Петропавловской крепости Окель и Вильмс 27 мая писали коменданту крепости, что Каракозов проявляет «некоторую тупость умственных способностей, выражающуюся медленностию и неопределенностию ответов на предлагаемые вопросы».[211] Только очень плохое состояние арестанта могло вынудить власти подвергнуть его медицинскому освидетельствованию, а врачей, известных своей жестокостью, дать такое заключение. Тем не менее власти сочли возможным передать умалишенного в руки правосудия. Каракозова и Ишутина приговорили к смерти. Ранним утром 3 сентября 1866 года на Смоленском поле Каракозова почти в бессознательном состоянии втащили на эшафот. Рядом с помостом ожидал своей очереди Ишутин, ему дали насмотреться на казнь брата, после чего объявили о помиловании и замене казни бессрочной каторгой. В 1868 году у Ишутина обнаружились признаки душевного расстройства, он скончался в тюремном лазарете на Нижней Каре 5 января 1879 года. Худякова приговорили к ссылке на поселение в отдаленнейшие места Восточной Сибири; летом 1869 года у него также обнаружились признаки душевного расстройства, он скончался в иркутской тюремной больнице 19 сентябри 1876 года.

Вот, пожалуй, и достаточно о предшественниках Нечаева. Их было много, здесь упомянуты лишь некоторые. Фундамент нечаевщины возводился более четырех десятилетий. Каждый из предшественников вложил в него свою лепту. Получилось прочнейшее сооружение, на котором Нечаев, аккумулировав и приумножив все аморальное и преступное, что до него накопилось в российском освободительном движении, мог творить свое сатанинское дело.

Выехав из Москвы 3 марта 1869 года, Нечаев проследовал через Бельгию и 17-го благополучно прибыл в Женеву. Где остановился Сергей, мы не знаем. 18 марта по городской почте он отправил Огареву письмо для Герцена «с просьбой напечатать послание к студентам от одного студента, только что удравшего из Петропавл[овской] крепости».[212] На Огарева «послание» произвело неблагоприятное впечатление, но он, поколебавшись, все же отнес его в типографию Л. Чернецкого. Через неделю текст нечаевской прокламации «Студентам Университета, Академии и Тех[нологического] института в Петербурге»[213] был набран, и его оттиск отправили Герцену в Ниццу.

Познакомившись с Нечаевым лично, Огарев решил «передать» его Бакунину. Встреча состоялась 25 марта. Беглец рассказал о своем участии в строжайше законспирированном сообществе, состоящем из хорошо разветвленной сети кружков, и тайном Комитете, распоряжающемся всеми революционными силами России. В Комитет входят решительные молодые люди, но не имеющие серьезного опыта политической борьбы. Все они его товарищи, и он делегирован ими в Женеву с просьбой к Бакунину, Герцену и Огареву снабдить российских заговорщиков прокламациями и принять на себя теоретическое руководство революционным движением. Требуется совсем немного, и в скором будущем империю охватит всенародный бунт.

Кто бы из эмигрантов не польстился на такие предложения? Стареющие революционеры хотели слышать от Сергея подтверждение того, что их жизни не растрачены на пустяки, что начатое ими дело не пропало, а, наоборот, в крепких и надежных руках; хотели верить, что он, Нечаев, и есть долгожданный посланец от их многочисленных почитателей и преемников на родине. Чувство покинутости никому не нужных стариков, прозябавших в забвении, холодные, порой даже враждебные отношения с молодой эмиграцией (Н. И. Утин, М. К. Элпидин, Л. И. Мечников, В. М. Озеров, А. Д. Трусов и другие), — все это начало рассеиваться и отступать под впечатлением рассказов Нечаева. И они поверили в существование несуществующего.

Видя, что его внимательно и с удовольствием слушают, Сергей доверительно сообщил, что именно он руководил студенческими выступлениями в Петербурге, вдохновенно описал свои подвиги с ночными погонями и перестрелками, чудесными вызволениями с помощью отчаянных смельчаков-единомышленников, побегами от растерявшихся жандармов, да не откуда-нибудь, а из самой Петропавловской крепости. Воодушевленные встречей, Бакунин и Огарев решили не откладывая приступить к печатанию революционной литературы и ее переправке в Россию. Так начался первый акт драмы, которую предстояло пережить старым русским революционерам из-за ворвавшегося в их жизнь Сергея Геннадиевича Нечаева.

В тот день, когда в Женеве Бакунин, Нечаев и Огарев решили «развернуть пропагандистскую кампанию», Герцен в Ницце прочитал корректуру нечаевской прокламации. Текст прокламации его возмутил. В препроводительном письме Огарев требовал от Герцена не только финансирования зародившейся в Женеве затеи, но и его подписи под этой прокламацией и теми, что выйдут вслед за ней.

«И если ты видел, — писал Герцен в ответе Огареву 9 апреля, — что воззвание необходимо, — отчего же ты его не написал сильной и благородной кистью? Ведь и Нечаева воззвание ни к черту не годится. — Я искренно и истинно не понимаю, что за ослепление и неразумье».[214] Огарев пытался убедить Герцена, что, начав с прокламаций, они возродят вот уже два года молчавшую «заграничную прессу», так много значившую для русской интеллигенции, заменившую ей отсутствовавшую в России свободу печати. Но Александр Иванович отказался от любого сотрудничества с женевским триумвиратом. Ни содержание, ни язык нечаевской прокламации его не устраивали, он разглядел в ней худший вариант бакунинского творчества с призывами к разрушению. Александр Иванович нервничал, сотрудничать с Бакуниным ни при каких обстоятельствах он не желал: на слишком уж разных позициях они стояли. Как Огарев не может этого понять? А тут еще вновь прибывший мальчишка. Судя по почерку, наверняка будет смотреть в рот Бакунину… От встречи с Нечаевым Герцен уклонился.

Ни Бакунина, ни Огарева очаровать с первого взгляда Нечаев не мог: необразован, неотесан, грызет ногти, груб, неряшлив, явно привирает. Но эти два человека, целиком посвятившие себя освободительному движению и оторванные от России тысячами верст и десятилетиями ожиданий, впервые после приезда Худякова познакомились с молодым человеком из народа, из глубин студенческой среды, создателем таинственных законспирированных кружков и членом еще более таинственного Комитета, намеревавшегося поднять народ и возглавить всероссийский бунт.

Характеризуя малочисленную русскую колонию в Женеве, 3. К. Ралли-Арборе, соратник Нечаева по петербургским баталиям, писал: «Все эмигранты жили врозь; Бакунин разошелся со всеми, кроме Огарева и Н. Жуковского; будучи совершенно один, он уже собирался покинуть Женеву и переехать куда-либо поближе к Италии, где имел искренних прозелитов (приверженцев. — Ф. Л.) среди итальянской молодежи. Нечаев увлек Бакунина своим темпераментом, непреклонностью воли и преданностью революционному делу Конечно, Бакунин сразу увидел и те крупные недостатки, и отсутствие какой-либо эрудиции в новом эмигранте, но как М. А. (Бакунин. — Ф. Л.), так и все те, которые встречались в те времена с Нечаевым, прощали ему все ради той железной воли, которой он обладал».[215] Не случайно Ралли упоминает только о Бакунине — ко времени первого появления Нечаева в Женеве Огарев уже сильно пил, опускался на глазах, его нетрудно было склонить в любую сторону. Сергей понял это сразу и приступил к обработке Бакунина, полагая, что от Огарева никаких сюрпризов ожидать не придется.