Ввиду изложенных выше обстоятельств, указывающих на неодинаковую виновность нижних чинов команды, по окончании упомянутого дознания, те из них, которые оказались виновными, лишь в нарушении обязанностей караульной службы, были преданы вместе с жандармскими унтер-офицерами Петербургскому Военно-Окружному Суду и о них уже состоялся приговор суда, остальные же обвиняемые, <…> как лица, находившиеся в близких отношениях к преступному сообществу и деятельно содействовавшие тайным сношениям его членов с государственными преступниками содержащимися в Алексеевском равелине были выделены и о них, а равно и задержанных по их указанию студентов Военно-Медицинской Академии Евгении Дубровине и запасных оберфейерверкера Александре Филиппове и Алексее Иванове, по распоряжению Министра Внутренних дел, С. Петербургским Жандармским Управлением было произведено особое дознание по обвинению их в государственном преступлении, предусмотренном 250 статьей Уложения о Наказаниях».[863]

Часть солдат сослали «в места Сибири отдаленные», часть — «в места Сибири не столь отдаленные», Дубровина, «по лишении всех прав состояния, определить в каторжную работу на заводах на четыре года».[864]

Из Дома предварительного заключения Дубровина отправили на Кару, где он находился до 4 августа 1885 года, оттуда вышел на поселение в Баргузинский округ Читинской области. Через 12 лет ему разрешили переехать в Европейскую Россию без права проживания в столицах и столичных губерниях, в 1897 году Дубровину позволили сдать в Казанском университете экзамен «на врача».[865]

Солдат разбросали по Западной и Восточной Сибири. Известный исследователь жизни и деятельности Бакунина Ю. М. Стеклов писал о встрече в якутской ссылке с бывшими стражниками Нечаева:

«Вспоминаю из них Кира Вызова и Ивана Тонышева. Несмотря на злоключения ссыльной жизни, несмотря на то, что некоторые из них не обладали достаточной политической устойчивостью, впоследствии несколько опустились, все же они сохранили революционное настроение и, в особенности, горячую преданность Нечаеву. Какого бы мнения ни быть о приемах, которые пускал в ход во время своей революционной деятельности Нечаев, как бы ни относиться даже к его личности, но его жизнь в крепости и, в частности, то обстоятельство, что он, будучи бесправным, лишенным всех прав узником, сумел приобрести такое поразительное влияние на солдат, показывает, что он был незаурядным человеком и чрезвычайно крупной революционной силой».[866]

Стеклов был социал-демократом и поклонником Бакунина, его взгляд на бывшего участника женевского триумвирата не свободен от субъективной оценки, он мог что-то приукрасить. Но и другой мемуарист чернопеределка О. К. Буланова, урожденная Трубникова, не сочувствовавшая Нечаеву, писала: «Там же, в Тюмени, догнали нас солдаты петропавловского гарнизона, так называемые нечаевцы, осужденные на поселение за сношения, которые через них вел Нечаев с народовольцами. Помню двоих из них: средних лет, добродушные, они с удивительной любовью говорили о Нечаеве. Он точно околдовал их, так беззаветно преданы были они ему. Ни один из них не горевал о своей участи, напротив, они говорили, что и сейчас готовы за него идти в огонь и воду».[867]

Приведу извлечения из статьи Л. А. Тихомирова, составленной на основании многочисленных сведений, стекавшихся к нему в Женеву: «Его (Нечаева. — Ф. Л.) действительно не только считали важной особой, не только уважали и боялись, но нередко трогательно любили; некоторые из солдат, например, старались доставить ему удовольствие, покупая ему газеты или что-нибудь из пищи на собственный счет; особенно привязанные прозвали его «орлом»: «Наш орел», так они называли его между собою».[868]

Таким запомнился Нечаев стражникам Алексеевского равелина, пострадавшим из-за него. Странно, но это так, они вспоминали о нем с любовью, как-то сумел он подобрать к ним ключи, вызвать в них к себе глубокое уважение и симпатию.

Просматривая в архивохранилищах тысячи документов, запечатлевших жизнь и деятельность Нечаева, бережно перелистывая ветхие пожелтевшие страницы, читая о страданиях сотен людей, действия которых сегодня не вызывают одобрения, я часто ловил себя на сочувствии и даже симпатии к ним. Сколько же их погибло в тюрьмах, на каторге, в далекой тундре необозримых северных просторов Восточной Сибири, кануло в небытие, молодых, красивых, умных, благородных, сколько их, не доживших до тридцати, мечтавших разбудить Россию, вовлеченных в безнадежный эксперимент. Протоколы допросов и обысков, стопки изъятых книг и тупоумных листовок, наподобие нечаевских, доносы полицейских агентов, анонимки, рапорты чиновников, собственноручные показания, прошения о помиловании. Документы поразительно красноречивы, характеры выступают из них выпукло и отчетливо. Порой кажется, что знаешь их лица, слышишь голоса, видишь, как некто лукаво подталкивает и направляет их в пропасть, заблудших и одураченных. Многие из них искренне верили поводырям; белое и черное, подвиг и преступление, добро и зло перепутались в их незрелом, ограниченном понимании. Невольно возникает мучительный вопрос — неужели их жизни искалечены понапрасну, неужели они ничего положительного не дали своему Отечеству, неужели один вред исходил от их поступков?. Горько и тоскливо осознавать, что они преподали нам урок отрицательного опыта, показали путь, по которому не следует идти, ибо он ведет в преисподнюю. А мы никак не поймем этого и идем, идем…

Тем временем комендант Петропавловской крепости И. С. Ганецкий продолжал наводить порядок в Секретном доме Алексеевского равелина. После завершения суда над бывшими охранниками он мог наконец перевести дух и вздохнуть с облегчением — «разврат» стражи произошел при покойном Майделе, и лично он ни за что случившееся не ответствен, обнаружение же скандальной истории принадлежит ему. Стали наконец понятными найденные при арестах первомартовцев Желябова и Перовской, как оказалось, собственноручные записки Нечаева. В самом начале разбирательства Ганецкий подал ходатайство о полном прощении Мирского, но получил отказ.[869] Узнику ничего не оставалось, как терпеливо ждать изменения своего положения. Но в отношении его ничего не изменилось, кроме выражения личного доверия и мелких подачек со стороны коменданта крепости. Промучившись почти два месяца, Мирский 7 января 1882 года обратился к Ганецкому со следующим письмом:

«Ваше Высокопревосходительство!

Считаю своим приятным долгом от всего сердца поблагодарить Вас, многоуважаемый Г. Комендант, за сделанные Вами распоряжения, весьма благоприятно отозвавшиеся на внешних условиях моей жизни. Ваше великодушное желание облегчить сколько-нибудь мою тяжелую участь, рядом с любезною готовностью Г-на Смотрителя выполнить Ваше распоряжение в точности — сделали мое положение вполне сносным. Ободренный Вашей добротой и вниманием, беру на себя смелость обратиться к Вашему Высокопревосходительству еще с некоторыми просьбами. — I) В прошлом году до составления нынешнего расписания кушаньев, бывший Смотритель, Г. Филимонов, расходуя деньги по своему усмотрению, каким-то образом достигал того, что к воскресенью сберегалось несколько медных копеек, на которые, в прибавление к обыкновенному обеду; покупался еще десерт в виде пары апельсин, или кисти винограда, или же каких-нибудь ягод. Давался также стакан кофе, от которого, впрочем, я отказался, ввиду возбуждающих свойств этого напитка, но десертом я дорожил в высшей степени. При подавляющем однообразии тюремной жизни, при неумолимо неизменной последовательности и размеренности всего тюремного обихода — этот десерт — сюрприз имел значение даже нравственное, нарушая обычное течение жизни. Все это было отменено покойным комендантом под влиянием неосновательных жалоб известного вам «капризного» человека (Нечаева. — Ф. Л.), который добился составления нынешнего расписания, не справляясь, конечно, со вкусом других. Если в настоящее время Ваше Высокопревосходительство найдете возможным, так или иначе, доставить мне прежнее, недорогое лакомство, то этим заставите меня лишний раз сказать Вам искреннее спасибо. 2) Получаемый мною табак — рублевый. При нынешних ценах на этот товар за рубль дают нечто среднее между махоркой и так называемым турецким табаком. Хотя за два года я попривык к своему табаку, но тем не менее, его вредное влияние на грудь не подлежит сомнению, а для устранения этого неудобства требуется расход в шестьдесят копеек ежемесячно, — не более… 3) Я, Ваше Высокопревосходительство, как Вам, вероятно, известно, пользовался четырьмя ежемесячными журналами, выписываемыми Вашей канцелярией. С настоящего, января месяца, доставка этих журналов, по неизвестным мне причинам, прекратилась. Если в канцелярии Вашего Высокопревосходительства имеются какие-нибудь периодические издания за прошлый 1881 год, то, я надеюсь, Вы дозволите мне воспользоваться ими. Это тем более необходимо, что «Отеч[ественные] Зап[иски]» я уже дочитываю, а в здешней библиотеке мало найдется книг, мною не прочитанных. По этому делу (т. е. насчет книг вообще) мне, вероятно, придется обратиться к Господину Министру; но я сделаю это уже при личном свидании, которого ожидаю со дня на день, согласно прежним намерениям Его Сиятельства. С чувством искренней преданности и глубочайшего уважения имею честь быть Вашего Высокопревосходительства