«В службу определен Нечаев в августе 1866 г.; будучи по прошению допущен в совет с. — петербургской дирекции училищ к испытанию на звание городского приходского учителя, он выдержал это испытание с большим успехом, и так как он просил об определении его учителем, то директор училищ предназначил Нечаева к занятию учительской должности в младшем классе Андреевского двухклассного училища, но предварительно допущения к должности он был командирован в приходский класс Владимирского уездного училища под руководство опытного учителя. Посему, убедясь в усердии и успехах занятий Нечаева, директор представил г. попечителю с. — петербургского учебного округа о допущении его к исправлению должности учителя 1-го класса с. — петербургского Андреевского приходского училища, на что последовало разрешение начальства округа от 6 октября 1866 г. за № 4072. Затем в 1867 г. циркуляром по управлению с. — петербургским учебным округом, № 20 в сентябре Нечаев перемещен в Сергиевское приходское училище».[124]
Донос сторожа Сергиевского приходского училища, по мнению начальства, не содержал ничего такого, что могло бы позволить уличить учителя Закона Божия в злоумышлениях и необходимости его ареста. Дирекция училища и попечитель учебного округа не передали в III отделение сведений о взрывах и сходках на казенной квартире для учителей, но вскоре чиновники политической полиции сами обратили на Нечаева внимание.
28 января 1869 года на квартире слушателя Медико-хирургической академии Ф. Г. Любимова в доме 34 по Фурштатской улице состоялась сходка. В самом ее начале Нечаев потребовал слова и заявил, «что уже довольно фраз, что все переговорили, и тем, кто стоит за протест, кто не трусит за свою шкуру, пора отделиться от остальных; пусть поэтому, они напишут свои фамилии на листе бумаги, который оказался уже приготовленным на столе».[125]
Подписной лист, о котором шла речь, назывался: «Подпись лиц, учащихся в высших учебных заведениях, протестующих против всех тех условий, в которые они поставлены, и требующих для изменения этих условий право сходок для всех учащихся высших учебных заведений вместе. Форма протеста примется по соглашению подписавшихся».[126] На этом же листе в тексте содержалось предложение собрать «сходки и объявить начальству высших учебных заведений, чего желает студенчество, а в объяснении указать, что несмотря на его (начальства) благие желания помочь студентам, оно не способно, потому что слишком удалено от студенческой жизни».[127] Под этой нелепой бумагой Нечаеву удалось за несколько дней собрать 97 подписей.[128] Подписей могло быть и больше, но многие понимали, что затевается не борьба за расширение прав студентов, а стравливание их с начальством. Развернулись бурные прения, большинство оказалось не с Нечаевым.
Приведу отрывок из воспоминаний Л. Б. Гольденберга-Гетройтмана, присутствовавшего на этой сходке: «Нечаев явился с бумагой и прочитал что-то вроде того, что мол все мы недовольны существующим порядком вещей и что мы обязываемся собраться такого-то числа на площади перед Зимним дворцом для демонстрации. Я заявил, что не буду подписывать этой бумаги, так как не вижу смысла во всей этой затее. Многие из присутствовавших дали подписку. Вдруг кто-то сообщил, что идет полиция. Почти все бросились к выходу. В оправдание своей точки зрения я обратил внимание оставшихся на этот факт и заявил, что этот опыт показывает, что нельзя организовать демонстрацию путем подписки, данной под влиянием радикальных речей. Нечаеву нужна была эта подписка, чтобы держать опрометчивых молодых людей в кулаке, чтобы запугать их и заставить делать, что ему захочется».[129]
Позже лиц, подписавших составленное Нечаевым требование, он выдавал за своих единомышленников, входивших в некую революционную организацию. Он всеми средствами пытался создать хотя бы видимость силы, готовой выступить с революционными действиями. Из его кружка исходил миф о том, что в Европе два миллиона интернационалистов готовы восстать ради поддержки революции в России.[130] Этим история с подписным листом не закончилась. Какими-то до сих пор невыясненными путями копия его оказалась в распоряжении III отделения и хранилась там в числе особо секретных документов. Зная Нечаева, можно с уверенностью предположить, что он не мог подписной лист выпустить из своих рук случайно. Если это так, то копия подписного листа попала в политический сыск или в результате ее изготовления кем-либо с подлинника, временно выкраденного у владельца, или ее переправил в III отделение сам Нечаев с той же целью, с которой впоследствии посылал свои письма из Женевы в Россию.
На следующий день после сходки у Любимова хозяина квартиры вызвали в градоначальство «и спросили, для чего и по какому случаю у него собирались в таком количестве гости. Любимов ответил, как было условлено, что один товарищ просил уступить ему квартиру для вечеринки, желая отпраздновать свои именины или рождение».[131] Когда же у Любимова полюбопытствовали, кто сей «товарищ», он назвал Нечаева.
Утром 30 января 1869 года Сергей сказал Евлампию Аметистову, что его вызывают в полицию и, вероятно, арестуют. Он отправился на Гороховую, 2, в градоначальство, и имел там беседу с начальником Секретного отделения Канцелярии петербургского обер-полицмейстера Ф. А. Колышкиным. Нечаева пригласили в полицию вслед за Любимовым как организатора сходки 28 января 1869 года.[132] Подробности разговора, состоявшегося во владениях обер-полицмейстера, нам неизвестны. Бесспорно лишь, что Нечаева предупредили о недопустимости устройства сходок и отпустили на все четыре стороны.[133] Вечером Сергей появился на квартире Е. X. Томиловой, где часто собирались студенты-радикалы и уже более месяца жила младшая сестра Нечаева, Анна. Он сказал, что провел несколько часов у Колышкина и тот отпустил его на поручительство директора училищ.[134] «На замечание Анны или Томиловой, что ему не следует ходить на них (сходки. — Ф. Л.), он возразил, что это все равно: ему сказали, что будет он ходить или нет, арестован будет во всяком случае».[135] Странное заявление полицейских — зачем тогда отпустили? Утром в квартире Томиловой вновь появился Нечаев и попросил спрятать сверток с бумагами, а вечером на студенческую сходку прибежал Евлампий Аметистов и заявил, что Нечаев арестован. На следующий день к Томиловой пришла В. Засулич и принесла конверт с двумя записками, полученными ею по городской почте. В первой записке говорилось:
«Идя по мосту, я встретил карету, в какой возят арестованных; из нее выбросили мне клочок бумаги, и я узнала голос дорогого для меня человека: если вы честный человек доставьте; это я спешу исполнить и в свою очередь прошу вас как честных людей, сию минуту уничтожить мою записку, чтобы не узнали меня по почерку. Студент».
Вторая записка была написана рукой Нечаева на клочке серой бумаги:
«Меня везут в крепость; не теряйте энергии, друзья-товарищи, хлопочите обо мне! Даст Бог — свидимся».[136]
Несмотря на то, что записки вызывают серьезные подозрения, даже если не углубляться в анализ их содержания, все, кто их читал, нисколько не усомнились в правдивости написанного. При перевозке в карете арестант сидел между двух жандармов и напротив офицера или унтер-офицера. В такой обстановке ни написать записку, ни выбросить ее из наглухо зашторенного окна невозможно, как невозможно ничего прокричать. Кроме того, арестант никогда не знает, куда его везут. Но все поверили. Поразительная доверчивость объясняется вовсе не тупостью или необыкновенным простодушием всех, кто сталкивался с Нечаевым. Дело в том, что в студенческой среде 1860-х годов (и ранее) традиционно доверяли друг другу. Молодые люди не смели даже вообразить, что их товарищ может обмануть, подвести, украсть, предать. В студенческом братстве царило безграничное доверие. Этим не раз пользовался Нечаев, и не он один. Позже Орлов признался, что записки — их с Сергеем рук дело. Анне Нечаевой было все известно, но она помчалась по полицейским учреждениям искать брата и везде получала один и тот же ответ — Нечаев арестован не был. В архиве III отделения сохранилась справка, приведу из нее извлечение:
