– Вся операция прошла исключительно через компьютеры? – ошарашенно пробормотал Вадька. – А что, если разбираться в системе и иметь все коды доступа – даже особых знаний не потребуется. Так, на уровне продвинутого пользователя. Да, но неужели никто не заметил, что в системе кто-то шухарит?

– А кто б заметил? – переспросила Мурка. – Системщик же в больнице! – Она вдруг встала и потянулась, выгибая спину. – Я вот думаю, Катька, а не засиделись ли мы с тобой, а? Остальные все время при деле, одни мы почти не участвуем… Может, пока Кисоньки нет, съездим к этому недовешенному системщику в больницу, поинтересуемся, чего его вешаться потянуло? Только ли от того, что учредители ему нервы трепали?

– Думаешь, это он – тот самый неизвестный? – жадно спросил Сева.

– Ну кроме учредителей, кто еще мог знать все коды? Программист!

– Между прочим, он в психушке! – сообщил Вадька. – Туда всех неудавшихся самоубийц отправляют. Не в отделение для психов, а такое специальное – для сильно нервных! Чтоб нервы им на место поставили. Наш вообще в платной палате, за него банк платит, – он кивнул на экран компьютера, видимо, эту информацию удалось нарыть в одном из банковских файлов. – Вот, Караваев Владимир Владимирович, вторая палата, третий этаж… Лечащий врач… Процедуры… О, его тут и гипнозом лечат! Его сеанс – последний на очереди, в семь часов вечера.

Все дружно поглядели на часы:

– Была бы машина – точно бы успели! – невольно воскликнула Мурка.

– Зачем вам его гипноз? – игнорируя это высказывание, буркнул в ответ Сева.

– Мало ли что человек под гипнозом увидит, мало ли что кому расскажет, – неопределенно пожала плечами Мурка.

– Ну если мало ли что… – протянула Катька, – тогда я вызываю такси – и беру с собой Евлампия Харлампиевича!

Молоденькая психиаторша, громко цокая каблуками, бежала по лестнице наверх. Можно, конечно, и лифтом воспользоваться, но больничных лифтов всегда так долго ждать! А ей нельзя опаздывать – у нее оставалась последняя группа психологической реабилитации. Еще сегодня утром – да что там, еще полчаса назад! – она ужасно жалела себя, бедняжечку. Разрывается на двух работах – в государственной клинике и в платном отделении. Ни минуты свободной, возвращается поздно, усталая, голодная… Хорошо что мама уже дома, ждет с обедом и жалеет, жалеет свою бедную девочку, которая все трудится – ни отдохнуть, ни поразвлечься… Теперь ей было здорово стыдно и за свое нытье, и даже за мамину жалость. А все недавняя встреча в больничном парке.

Психиаторша перебегала из основного корпуса больницы – здоровенной, слегка грязноватой и вечно холодной железобетонной громадины – к тихому коттеджу в глубине разросшегося парка, в котором размещалось платное отделение. По освещенной фонарями парковой дорожке, ожесточенно работая затрепанным веником, двигалась рыжеволосая девочка-подросток. Ее подружка – помладше, со светлыми косичками-дредами – собирала мусор на железный совок.

– Что вы здесь делаете? – строго вопросила психиаторша, останавливаясь. По ее представлениям, в семь часов вечера детям следовало сидеть дома, или уж ладно, в хорошую погоду во дворе гулять, но никак не грести мусор в больничном парке.

– Подрабатываем, – совершенно невозмутимо ответили ей девчонки.

Психиаторша пришла в ужас и даже попыталась убедить глупых детей, что в их возрасте надо тратить время на учебу, на дополнительные занятия всякие, на спорт, на развлечения, в конце концов! Ведь золотое детство не вернется! На девочек ее речь не произвела ни малейшего впечатления. Они даже посмеялись, так, добродушно, не обидно совсем. Сказали, что учатся в школе вполне прилично, и спортом занимаются, и дополнительные занятия у них есть, но это не мешает им еще и подрабатывать, чтобы ни от кого не зависеть и иметь свои деньги. Как раз на те самые развлечения. А то неловко у родителей на кино и косметику клянчить, они и так кормят-одевают. Еще сказали, что все их друзья так живут – кто рекламу разносит, кто летом в ларьках торгует… На ее робкое «Так ведь тяжело…» – поглядели снисходительно, дескать, ты ж молодая, чего тебе все тяжело? И вот тут психиаторше стало стыдно.

Она подумала, что ее мама, конечно, пришла бы в ужас – дети работают, ах бедняжки, куда смотрят родители! Но сама психиторша решила, что, пожалуй, эти маленькие девочки правы гораздо больше, чем ее старенькая мама. Они не жалуются, не ноют и не смотрят на весь мир с кислой миной, как будто тот им сильно задолжал и отдавать не хочет. Они веселые, решительные и уверенные в себе! И уж точно не подсядут на наркотики, не начнут пить и не станут самоубийцами только потому, что им, видите ли, жить тяжело. Надо будет рассказать о девчонках пациентам, пусть подумают – пока они тут свои слабые нервы нянчат, их собственные дети, наверное, тоже все в делах!

Она добежала до отделения, на ходу снимая пальто, влетела внутрь – и остановилась. Девочки сказали, что из отделения мусор выносят и просили не запирать дверь – чтобы не беспокоить звонками пациентов. Она аккуратно прикрыла створку, проследив, чтоб замок сам собой не защелкнулся, кинула пальто на вешалку и, подхватив журнал, помчалась к уже ожидающей ее группе.

И не видела, как оставленная незапертой дверь медленно приоткрылась и внутрь осторожно просунулись три головы – одна с хвостом рыжих волос, одна в косичках-дредах, и еще одна – на длинной шее и с красным клювом. Обладательница рыжих волос крепко прижимала к груди затрепанный веник. Девочки и крупный белый гусь скользнули внутрь. Вжимаясь в стену, рыжая бесшумно прокралась по коридору, заглянула в общий зал, прислушалась… Потом обе девочки торопливо скрылись в пустой комнате с надписью «Ординаторская», а гусь встряхнулся, распушая перья, и горделиво пошлепал по коридору.

– Сегодня, я думаю, ваша очередь рассказать о себе, – сидящая в окружении группы молоденькая психиаторша приветливо кивнула известному художнику, почти утонувшему в кресле напротив. В их отделении он восстанавливал расшатанные критикой нервы. – Помните: говоря о своих проблемах, вы тем самым освобождаетесь от них…

– Это я раньше думал, что у меня есть проблемы, – низким неприятным голосом начал художник, – а теперь понял, что у меня сейчас проблемы! Вы чем меня в своей больнице пичкаете, а? – Кресло полетело в сторону, он вскочил, брызжа слюной от гнева. – На психотропы подсадили? Наркотиками травите? Вас критики наняли?

Психиаторша тоже вскочила, успокаивающе вскидывая ладони:

– Тише, тише! Вы принимаете совершенно безобидные лекарства, никаких психотропов…

– Да? А почему тогда здесь гусь? – тыча пальцем ей поверх плеча, прокричал он.

– Успокойтесь, никакого гуся там нет! – не оглядываясь, забормотала психиаторша.

– Я понимаю, что его там нет! – рявкнул художник. – Я хочу знать, почему я его вижу? Здоровенного такого, белого, с красным клювом…

– Ну, белый гусь – еще не розовый слон, – тоже глядя психиаторше за спину, философски заметил бизнесмен. Его нос, не менее красный, чем у гуся клюв, и трясущиеся руки явно намекали, от какой болезни ему приходилось лечиться.

– А вы видите розового слона? – испуганно переспросила психиаторша. Боже мой, а ведь он уже был почти здоров! Неужели рецидив?

– Нет. Я тоже вижу белого гуся, – педантично сообщил бизнесмен, по-прежнему разглядывая что-то у нее за спиной. – Но не сомневаюсь, что и слон сейчас подтянется.

Психиаторша обернулась. Шлепая красными лапами, через зал спокойно и невозмутимо шествовал крупный белый гусь. В первый момент психиаторша невольно покосилась на дверь – ей вдруг представилось, что сейчас следом за гусем в зал и правда ввалится слон. Розовый. И только потом она опомнилась.

– Что здесь делает эта птица? – завопила она, выскакивая из круга пациентов и бросаясь к гусю.

Гусь немедленно «прибавил шагу» и, хлопая крыльями, вылетел вон из зала, скрывшись в глубинах отделения.