— Весьма сочувствую, — произнес он вслух. А что тут еще скажешь?
— Премного благодарен. Что можно сделать, когда тот, кого ты так сильно любишь, не хочет жить? Ничего. Совершенно ничего. Приходится отпустить его.
Из-под очков Рузвельта выкатилась слеза, и он, ничуть этим не смутившись, утер ее.
— Но жизнь продолжается. Она для живых. Это борьба, состязание. Идти вперед, не сдаваться до последнего вздоха. Пока мы сами не упокоимся в земле.
Дойлу этот прямодушный манифест стойкости понравился: разве не это больше всего восхищало его в американцах? Прямота, искренность. Свобода в выражении сильных чувств. Никакой чопорной официальности, за которой его сдержанные соотечественники прячутся, словно полевые мыши в живой изгороди Сассекса.
Рузвельт вынул сигару изо рта и наклонился к Дойлу:
— Мое мнение по поводу излишеств, убивших моего брата, таково: оглядитесь по сторонам, в этом помещении вы увидите лишь богатство, изящество, утонченность. Но позвольте сказать вам, что повсюду на улицах этого города происходит открытая война; банды головорезов и хулиганов беспрепятственно хозяйничают во всех кварталах Нижнего Ист-Сайда, и город не в состоянии их укоротить. На примере Нью-Йорка можно отчетливо проследить два основных направления, по которым развивается человеческая раса. Один путь лежит через самосовершенствование и филантропию нравственно сильных людей, стремящихся увеличить свои познания и расширить кругозор: они ведут общество вперед. Второе достигается неосознанно теми, кто потерпел нравственное крушение через пьянство и разврат: две невидимые руки, выдергивающие сорняки в саду жизни. Я предвижу, что через три поколения породы пьяниц, распутников и преступников, скрещивающихся между собой, как это у них обычно бывает, вымрут или сойдут на нет… Почему? Да потому что излишества и преступления ослабляют их телесно, а зачастую и убивают раньше, нежели они успевают обзавестись потомством. Таким образом, прогнившая ветвь оказывается подрезанной, и со временем раса поднимается на более высокий уровень. У природы есть свои инструменты.
Он отступил назад, чтобы оценить воздействие своей теории. Дойл внимательно присмотрелся к нему и спросил:
— Вы собираетесь баллотироваться на какой-нибудь пост, мистер Рузвельт?
— Я был кандидатом на пост мэра этого великого города, и мы не исключаем, что повторим эту попытку, — ответил Рузвельт, и стоявшие позади него на ступеньках сторонники при этих словах приосанились. — А вы, Артур, не намереваетесь ли совершить поездку на Запад?
— Я не уверен, что маршрут моего турне уже не проработан во всех деталях, — ответил Дойл, несколько ошеломленный тем, с какой живостью произошла трансформация скорбящего брата в генетика-мальтузианца.
— Мой вам совет: плюньте на турне, посмотрите Запад. Суровый, опасный край, дикая, первозданная земля. Нечего и надеяться найти более подходящее место для того, чтобы задуматься о незначительности человека.
— И вы часто размышляете об этом? — осведомился Дойл.
— Там вы убедитесь в том, что человек отправился на Запад ради более высокой цели. Судьба повелела американцам осваивать новые рубежи, и это определило их характер на сотни грядущих лет.
— Правда? Как так?
Рузвельт медленно повертел сигару и посмотрел на Дойла в упор. Он явно не привык к тому, чтобы его заявления подвергали сомнению, но Дойл не смутился.
— Американцы придут к пониманию собственной, Богом данной способности подчинять себе природу, а в конечном счете на них возложат и ответственность за управление цивилизованным миром. Правда, покорять природу должно с благоговением, ибо только в единении с природой мы сумеем сформировать надлежащее отношение к тому, чтобы взвалить себе на плечи и грандиозную ответственность мирового лидерства. Если вы посетите Запад, Артур, то на каждом повороте вы увидите пейзажи и панорамы такого ошеломляющего величия, что это в корне и навсегда изменит само ваше представление о мире. Я призываю вас не упустить такой шанс.
— Я всегда хотел увидеть индейцев, — кивнул Дойл.
Рузвельт прищурил глаза, и Дойла словно обожгло лучом направленной на него энергии.
— Послушайте, у нас в стране люди отсталые и сентиментальные тоже вели немало разговоров о том, что мы должны пожертвовать экспансией нашей цивилизации ради выживания нескольких разбросанных по равнинам племен, существование которых лишь ненамного осмысленнее диких зверей, с которыми они делили право владения своими пустынями до нашего прихода.
— Я читал, что они, на свой дикарский манер конечно, своеобразны и интересны.
— Краснокожий — это реликт каменного века, и его так называемое изначальное, дикарское «благородство» говорит лишь о безнадежном отставании от темпов прогресса. Колеса истории никогда не прекращают вращения из жалости; кто не способен выдерживать их скорость, обречен на гибель. Такова участь, уготованная Богом для индейцев: нежелание приспосабливаться к стремительно меняющемуся миру — это их смертный приговор.
Неожиданно Рузвельт крепко стиснул руку Дойла.
— Мне очень понравились ваши рассказы. Холмс. Ватсон. Великолепные ребята. Жаль, что вам пришлось их убить. Подумайте о деньгах, которые вы могли бы заработать. Но все равно, браво, Артур! Желаю приятного пребывания в Америке.
С этими словами Рузвельт удалился, властным жестом уведя за собой всю свою рать. В образовавшуюся после их ухода пустоту тут же вступил Иннес.
— Что за тип? — осведомился он.
— Шокирующий пример биологического вида Homo Americanus. Его можно набить опилками и выставить в музее.
— Но каковы здесь франты! Взять хотя бы вон того расфуфыренного малого.
Иннес кивнул в сторону стройного мужчины, смуглого, с тонкими чертами лица, в цилиндре, фраке, черной накидке и струящемся белом шелковом шарфе. Он был занят беседой, но регулярно посматривал в их сторону. Его лицо отличали своеобразный разрез глаз и почти женственная утонченность губ и носа. Грива длинных черных волос была собрана в хвост. Лет тридцати с небольшим на вид. Незнакомец держался с развязной уверенностью знаменитого маэстро.
— Представляешь, начал рассказывать мне о задуманном им концерте. Каждый инструмент в оркестре представлен своим запахом, который он будет выдувать в публику с помощью машины, когда оркестранты начнут играть…
— Разные запахи?
— Ты правильно меня услышал: аромат розы для струнных, сандаловое дерево для духовых, жасмин для флейты и так далее. Каждый запах будет подаваться из своей форсунки, сопряженной с конкретным инструментом и им активизируемой.
— Боже!
— Говорит, что уже получил патент. «Нюхорама» — симфония запахов.
— Похоже, скоро я в театр ни ногой.
— Только в Америке.
Высокий, симпатичный блондин в смокинге, вынырнув из толпы, направился к Дойлу, на ходу запуская руку за пазуху. Увидев его приближение, элегантный смуглый мужчина в шелковом шарфе подошел к Дойлу, решительно взял его за руку и повел в самую гущу толпы.
— Мистер Конан Дойл, сэр, для меня это исключительная честь, — произнес щеголь с безупречным аристократическим оксфордским произношением. — Я только что получил несравненное удовольствие, познакомившись с вашим братом, и подумал, что, может быть, возьму на себя смелость представиться вам самостоятельно.
«Что ты и сделал, мистер Нюхорама».
Высокий блондин смешиваться с толпой не стал и теперь маячил на краю зала.
— Меня зовут Престон Перегрин Райпур, но для знакомых я просто Престо. Мы с вами в своем роде соотечественники. Я закончил Оксфорд, — промолвил денди и с тем же выражением лица тихо, с угрожающей серьезностью продолжил: — Сэр, прошу вас время от времени поглядывать на все это сборище, а когда смотрите на меня, улыбайтесь, будто я говорю вам что-то забавное.
— Простите?
— За нами следят. Лучше всего, если наш разговор будет коротким и со стороны покажется поверхностным, обычной светской болтовней, — пояснил Престо. Развязности в его голосе не осталось и следа, она сменилась доверительной искренностью.
