Новый город, Аризона

У Корнелиуса Монкрайфа чертовски болела голова. «Господу ведомо, в первый раз я изложил ему это ясно как день и исключительно любезно, это политика компании, но белоглазый святоша-горбун в черном сюртуке, с жиденькими волосенками, похоже, не может понять природу моей власти из-за своего ханжеского фанатичного упрямства. А что тут непонятного? Я здесь, чтобы диктовать ему условия, а он знай высокопарно вещает вздор и несет бредятину, как будто я какой-то грешник на рынке, где такие парни, как он, торгуют спасением».

Где бы этому типу в самый раз читать проповеди, так это на похоронах — у него самого физиономия как у покойника. Такой взглянет, и монеты сами перебегут из твоего кармана в церковную кружку. Правда, кружка у него еще та, ящик с крышкой, намертво прибитой гвоздями, да и вообще, все вокруг него буквально скисает. Но пусть киснет его паства, а с Корнелиусом Монкрайфом все в порядке.

Да, потому что никакая душеспасительная чепуха преподобного не может выбить Корнелиуса из колеи. Он пятнадцать лет проработал на Диком Западе: сплошь убийства, насилие, чуть что — каждый хватается за пушку. Это нормально, трудно предположить, чтобы люди, живущие на границе, вели себя иначе. Но кто-то должен был, несмотря ни на что, продвигать интересы железной дороги, и в качестве переговорщика синдиката Корнелиусу не было равных. Какая бы ни возникла проблема — трудовые споры, сбежавшие кули, задолженности по счетам, — его направляли урегулировать ее, когда не срабатывали все остальные варианты. Корнелиус всегда имел в дорожной сумке ружье системы Шарпса для охоты на бизонов, на поясе — кольт сорок пятого калибра с рукояткой, отделанной жемчугом. Имея к тому же рост шесть футов четыре дюйма и вес двести восемьдесят фунтов, он никогда не сталкивался с вопросами, которых не мог бы решить.

Но с того момента, когда Корнелиус вылез из седла в этом паршивом захолустном городишке, его постоянно что-то раздражало и тревожило, ну словно противное пиликанье на скрипке.

И почему это забытое богом место назвали Новым городом? Корнелиуса так и подмывало спросить преподобного — а был ли «старый»? Какого черта к рожам здешних тупиц вечно приклеены благостные улыбки? Он ни разу и слова поперек не слышал ни от кого из здешних горожан, хотя кого тут только не намешано — и черномазые, и краснокожие, и китаезы с мексикашками, и белые. А уж как они все были любезны и милы с ним — ну словно он сам Джеймс Корбетт, заявившийся в их паршивую дыру, чтобы провести бой за звание чемпиона в тяжелом весе.

Чему они вообще радуются, эти пустоголовые придурки? Живут в крысином гнезде, в скопище засиженных мухами хибар, у черта на куличках, посреди пустыни. Даже у чертовых апачей хватило ума не ставить вигвамы так далеко в пески. Ни тебе водопровода, ни электричества — боже мой, у них нет даже приличного салуна! «Наш Новый город — это община трезвенников», — долдонят они с идиотскими улыбками. Правда, их как-то угораздило отгрохать прямо на главной улице оперный театр: к ним заезжают труппы, дают представления, так что от скуки, надо признать, эта дыра не вымрет. Но не дико ли иметь театр в городе, где все остальные здания за пределами главной улицы не более чем лачуги — четыре стены да дощатый пол? Не считая, конечно, этого их храма на краю города.

Как называет его преподобный — «собор»?

Корнелиусу доводилось бывать и в Сент-Луисе, и в Нью-Орлеане, и в Сан-Франциско, и это сооружение никак не походило ни на один собор, который когда-либо попадался ему на глаза: башни, шпили, черные камни, ни одного креста на виду, какие-то витые лестницы. Больше похоже на замок из сказок для малышей, но здоровенный. Надо думать, возводили это чудо быстро, роились вокруг, на манер улья или муравейника, но какие-то работы велись поблизости и сейчас. С самого приезда он слышал, как под землей бухали взрывы: должно быть, они добывали в скалах позади колокольни что-то полезное, может быть серебро или даже золото. И то сказать, должен же быть у этого вонючего приюта для чокнутых какой-то источник финансирования!

Корнелиус начал закипать. Сперва они продержали его половину утра в гостиной своего преподобного, предложив промочить горло безалкогольной шипучкой, а когда наконец чертов святоша выполз, то, усевшись с ним в той же комнате, тут же завел свою волынку насчет греховного мира и высокого очистительного предназначения поднявшегося из пустыни Нового города. Ну а раз так, то, конечно же, не может быть и речи о том, чтобы железная дорога принесла гнусную сатанинскую цивилизацию в их захолустный Эдем.

С самого начала Корнелиусу хотелось сказать: «Не кипятись, приятель, я даже не молюсь вашему богу, хотя время от времени отправляю на встречу с ним какого-нибудь китаезу». Однако при всем его старании и сноровке ему и слова вставить не удалось, пока чертов хрыч поносил железную дорогу на чем свет стоит.

А ведь если подумать…

Три месяца назад команда кули бежала со строительства ветки, пересекающей Аризону с севера на юг, причем чертовы узкоглазые прихватили с собой тонны всяческих припасов, включая взрывчатку. Трасса, между прочим, прокладывается не в сотне миль отсюда, и китаез среди здешних хоть отбавляй. Вполне возможно, что сюда и впрямь стоило наведаться.

Но конечно, не ради того, чтобы выслушивать тарабарщину захолустного проповедника. Вся эта ахинея вообще никому не интересна, но в голосе преподобного есть что-то странное. Что именно, сразу и не поймешь: какое-то жужжание, будто, когда он говорит, в комнате вьются слепни или пчелы…

А что это у него на письменном столе? Похоже на… коробку с булавками. Вот оно что. Булавки. Открытая коробочка с булавками. Никогда не видел таких булавок. Блестящие. Длинные. Выглядят новыми. Должно быть, новые. Что в них такое? Новые ли они?

— Верно, мистер Монкрайф. Блестящие новые булавки.

— Прошу прощения? — сказал Корнелиус, не отрывая глаз от коробки.

Не то чтобы он хотел этого. Он чувствовал себя хорошо, тепло внутри, лучше, чем он чувствовал себя с тех пор, как прибыл сюда… когда это было, вчера?

— Подойдите и посмотрите на них. Вы ведь понимаете, нет ничего дурного в том, чтобы посмотреть на булавки, правда, мистер Монкрайф?

Корнелиус медленно покачал головой. Жар распространился в нем глубоко и быстро, как после бокала бурбона. И то сказать, можно расслабиться. Какая проблема в том, чтобы посмотреть на булавки?

— Торопиться некуда, смотрите сколько нужно. Все в порядке.

Преподобный не двинулся с места. Стоял за письменным столом. Только вот смотреть на него было как-то трудно, как будто глаза размягчились…

Булавки в коробке зашевелились. В них была жизнь. Да, он понял это. Они перемещались, теснились, перемешивались, а потом быстро, одна за другой, повисли перед ним в воздухе, поблескивая, как украшения. Как рождественская мишура. Впрочем, нет: свет, отражаясь от них, пускал отблески по всей комнате. Прямо как бриллианты! Пригоршни бриллиантов!

— Красиво… — прошептал Корнелиус. — Так красиво. Вокруг слышались звуки. Отчетливые колокольчики. Птичье пение. Шепчущие голоса.

— Смотри на них, Корнелиус.

Он снова кивнул. Как ему хорошо, лучше не бывает. Голос преподобного нежно смешался с тоном колокольчика. Другие голоса зазвучали отчетливее: церковный хор?

Танцующие булавки образовали перед его глазами мерцающую завесу, из которой выплывали дивные образы. Серебристые поля высокой травы, колыхавшейся на ветру. Солнечные зайчики, играющие на снегу. Чистая, прозрачная вода, заливающая луг с желтыми цветами…

Жизнь… так много жизни. Рыба в речке, кони, вольно бегущие по поросшему зеленью каньону. Дикий кот, мирно движущийся среди пасущихся стад антилоп и оленей. Ястребы, кружащие в безоблачном сапфировом небе. И там, далеко внизу, рядом с горизонтом, что это? Какое совершенство линий, цвета и формы ослепляет его глаза?

Город, чудесный цветок, распустившийся посреди пустыни, словно орхидея из оранжереи. Плодородный оазис, раскинувшийся вокруг его башен, поднимающихся на тысячу футов навстречу небесам. Башни из стекла или хрусталя, красные, синие, янтарные, мерцающие в ярких солнечных лучах подобно балдахину из самоцветов.