Это была его первая ошибка. На беду Филиппа, колокольный звон буквально застал его врасплох, и на обдумывание таких факторов его теории, как прошлое, настоящее и будущее, времени не хватило. («Открывая дверь настоящего, мы не совершаем ничего противозаконного и опасного, — не раз говорил Филипп о подобных ситуациях на суде. — Мы как бы отворяем одну из дверей своего собственного дома, чтобы спокойно перейти в соседнюю комнату. В том-то и заключается трагедия нашей жизни, что, делая самое обычное, ничем не примечательное движение, мы вдруг оказываемся в состоянии совершенно неожиданном».) Разумеется, события этой ночи не во всем повторили нарисованную Филиппом схему. Спальня Анеты была не рядом, а в другом конце дома, ее окна выходили в сад. Мягко ступая по застилавшему коридор ковру, Филипп услышал за дверью Анеты мужской голос. Филипп остановился, чтобы убедиться — неужели мужской?

И убедился — мужской.

Тогда он совершил вторую ошибку. Ступая по ковру еще осторожнее, он подошел к двери вплотную. В тот же момент в глубине коридора распахнулась дверь кухни и на пороге выросла женская фигура в белой и длинной, до пола, ночной рубашке. Потрясенный Филипп не сразу узнал в этой женщине старую служанку. Внезапное появление белого призрака, застигшего его, хозяина, на корточках перед замочной скважиной, повергло Филиппа в такую растерянность, что следующая ошибка произошла неосознанно. Совершенно не понимая, что он делает, Филипп нажал на дверную ручку...

За голубыми волнами и колечками дыма, умиротворенно плывшими в слабом свете ночника, он увидел две испуганно вздрогнувшие фигуры. Они порывались что-то сказать, что-то сделать, но потом замерли и остались недвижными. Филипп видел два лица, Анеты и Маркелоса, но видел их как будто слившимися в одно. Их контуры казались расплывчатыми, смытыми, различить каждое в отдельности Филипп не мог. Зато он различил то общее выражение, которое так стремительно менялось на их лицах — от немого недоумения к враждебности, тоже немой, но таящей в себе угрозу. Молчал и Филипп, стоя как прикованный на пороге комнаты. «Ну-ну...» — попытался он выдавить из себя, но слова застряли в горле комом. Тогда Филипп сделал еще одно мучительное усилие, произнес: «Ну-ну...» — и повернулся, чтобы уйти.

Он повернулся, и прямо перед ним снова возник белый призрак. Теперь Филипп видел его вполне отчетливо: это была старая служанка — полураздетая, с редкой паутиной седых волос, реявших над ее головой, словно стайка летучих мышей. Филипп узнал ее, но тем не менее сначала испугался, а потом почувствовал прилив отвращения и гнева. Только этого чучела здесь и не хватало. В порыве ярости он готов был броситься на старуху с кулаками.

— Чего тебе здесь надо? — громко крикнул Филипп, и ему показалось, будто от его крика сотрясся весь дом.

И дом действительно сотрясся, потому что внизу, на первом этаже, забарабанили в дверь.

— Что там такое? Кто это стучит? — злобно спросил старуху Филипп, который совсем уже позабыл про колокольный звон.

Старуха перекрестилась.

— Мэр... — пролепетала она.

— Какой еще мэр? Что ты бормочешь?

Стук в дверь становился все сильнее и нетерпеливее. Филипп прислушался и побледнел.

— Мэр? — спросил он еле слышным голосом.

— Ой! — вздохнула старуха. — Упокой, господи, его душу... В кресле его нашли, так и нашли — сидящим...

Тогда из глубины комнаты донесся стон Маркелоса. Протяжный стон, почти вой. Казалось, будто там, в комнате, несколько человек и стонали они все вместе.

Случилось так, что вечером после похорон они вышли в холл одновременно: из одной двери — Филипп, из другой — лесопромышленник Трифонопулос. Трифонопулос покидал гостиную, где находились вдова и дамы, Филипп — комнату, где беседовали мужчины. Разговаривать с Филиппом лесопромышленнику не хотелось, он предпочел бы вернуться в гостиную. Филипп тоже был не прочь избежать этой встречи и уже сделал шаг назад, но заметил, что Трифонопулос готов отступить, и двинулся вперед. Так, обманутые колебаниями друг друга, они сошлись у вешалки, где висели их шляпы.

— Примите мои искренние соболезнования, — прижимая руку к груди, сказал Трифонопулос. — Хоть мы и были противниками с покойным мэром, его смерть явилась для меня горем не меньшим, чем для вас. Поверьте, я потрясен и сломлен...

— Благодарю вас, господин Трифонопулос, — ответил Филипп. — Я глубоко тронут. И поскольку вы разделяете с нами скорбь утраты, позвольте и мне выразить вам свои соболезнования.

Они протянули друг другу руки.

— Прошу вас, господин Трифонопулос, — сказал Филипп, уступая дорогу лесопромышленнику, который был значительно старше его.

Однако в дверях они оказались рядом и вышли вместе. Лесопромышленник почувствовал на своем плече руку Филиппа, но сейчас это не вызвало в нем раздражения. По лестнице они спускались плечо к плечу.

— Какая утрата, какая утрата! — повторял Трифонопулос. — Скажу вам истинную правду, я до сих пор никак не приду в себя.

Филипп придержал его за локоть.

— Дорогой друг, в ваших добрых чувствах я не сомневался никогда...

Они вышли во двор.

— Но скажи, дорогой, — заговорил на «ты» Трифонопулос. — Скажи, как это случилось? Ты ведь знал его ближе — разве жаловался покойный на свое здоровье? Может, в последние годы его что-нибудь беспокоило?

— Один раз я слышал, что после пирушки в Афинах у него на сутки отказал мочевой пузырь. Ничего другого как будто не было!

— М-да... — печально отозвался Трифонопулос. — Что тут скажешь, если у меня он отказывает то и дело... — И оба собеседника тихонько рассмеялись.

Теперь они шли по улице.

— Ну а как твое здоровье, мой друг? — спросил Трифонопулос и взял Филиппа под руку. — Года два назад я слышал, что у тебя пошаливало сердце. Я тогда очень огорчился и выразил сочувствие твоей жене. Она, наверное, передала...

— Как же, как же, — откликнулся Филипп весьма охотно, как если бы у него просили в долг, а он, воплощенное великодушие, незамедлительно выкладывал деньги на стол.

— Зато теперь ты выглядишь прилично, — продолжал Трифонопулос. — Я бы сказал: хорошо, очень хорошо.

— Да, я чувствую себя неплохо...

Они подошли к дому Филиппа, немного постояли, а потом стали прохаживаться вокруг дома. Каждому хотелось обсудить что-то очень важное, но приступить к такому разговору было непросто: прежде чем есть плод, нужно очистить его от кожуры.

— А как выросла дочка покойного мэра, — сказал Трифонопулос. — Настоящая дама... Я-то помню ее вот такусенькой... Давненько ее здесь не было. Эдак можно и позабыть, что она вообще существует. Во всяком случае, имя ее я забыл начисто...

— Ее зовут Морфо, — напомнил Филипп.

— Да, да, Морфо... А где она живет, что делает?

— Она актриса, — с готовностью ответил Филипп, которому не терпелось заговорить о другом, но начинать самому было страшновато, и он принялся рассказывать Трифонопулосу о том, как известили Морфо о смерти отца и как она сумела вовремя приехать на похороны: телеграмма нашла Морфо на острове, где она снималась в греко-итальянском фильме; маршрут телеграммы был довольно путаным, но так или иначе телеграмму все-таки вручили, и Морфо смогла вылететь оттуда на каком-то частном самолетике...

Однако лесопромышленник не дослушал Филиппа до конца. Все это он уже слышал в кофейне.

— Удручающее впечатление произвел на меня бедняга Маркелос. Говорят, — и тут Трифонопулос бросил на Филиппа испытующий взгляд, — будто он с горя едва не покончил с собой...

Филипп смутился.

— Да, говорят... Отец и сын были очень привязаны друг к другу...

Некоторое время они шагали молча.

— Ты знаешь больше, чем я, — прервал молчание Трифонопулос, — так растолкуй мне, пожалуйста, почему все-таки не приехал Праксителис?

— Да потому, что господин министр сейчас во Франции!..

— Во Франции? — недоверчиво переспросил лесопромышленник. — И что же, он не мог прилететь на похороны брата? Ты думаешь, другой причины нет?