— Затеи? — запротестовал Филипп. — Я считаю это элементарным долгом по отношению к обществу, так как доверие, которым оно меня облекло...

— Ну вот что! — не дал ему договорить генерал. — Можешь произносить такие речи сколько угодно, на то ты и адвокат. Но знай, ничего из этого не выйдет. Послушайся меня, я зря не посоветую. И лично мне твои заигрывания с голодранцами не по душе, не доведут они тебя до добра, но, главное — что, к сожалению, вашей историей заинтересовался сам господин министр. Этот молодой человек, который обосновался теперь в Афинах, имел у него аудиенцию и произвел на него  н а и л у ч ш е е  в п е ч а т л е н и е. Теодорос рассказал мне об этом вчера за ужином.

— Какой молодой человек? — не сразу сообразил Филипп.

— Да этот красавчик, как его?.. Гермес Праксителя, — генерал, вероятно, рассмеялся, в трубке послышалось глухое клокотание, напоминавшее бульканье виноградного сусла, а у Филиппа похолодело на сердце, — который заменяет сейчас в парламенте своего дядю... И вот еще что, — добавил генерал, — ты, верно, не знаешь, что этот его дядя, который недавно отдал концы в Париже, был женат на двоюродной сестре Теодороса. Я тоже не знал, но сегодня мы вместе обедали в Гекали...

«Чтоб ты пообедал своими потрохами», — со злостью пробормотал Филипп, опустив трубку. И с горьким чувством отправился на вокзал.

В муниципалитете во время отсутствия Филиппа его заменял Георгис Дондопулос. Он стал правой рукой нового мэра. Сегодня он, как всегда, готовился к торжественной встрече Филиппа на вокзале. По мнению Георгиса, такие церемонии придавали поездкам Филиппа в центр нома политический характер. На платформе собирались многочисленные друзья, появление Филиппа в дверях вагона встречалось аплодисментами, потом начинались приветствия, рукопожатия. «Какие новости?» — спрашивал Георгис. «Наилучшие», — отвечал Филипп и добавлял еще несколько оптимистических слов, а потом его ответ облетал весь город, «сея радость среди друзей и панику среди врагов», как любил говорить Дондопулос. И он был прав, потому что после каждой поездки Филиппа Ибрагим и Лингос на несколько дней исчезали из поля зрения. С Дондопулосом Филипп теперь не разлучался. Уже одно присутствие Георгиса действовало на него благотворно, рядом с Георгисом он ощущал в себе и уверенность, и силу, и готовность к борьбе. И хорошее настроение — потому что Георгис обладал блестящим талантом вдохновлять. В большой аудитории он как-то сразу обесцвечивался, однако в беседе тет-а-тет Георгис умел вложить в свои слова такую проникновенную теплоту, так мягко закруглить тему и позолотить ее сиянием золотых зубов (зубной врач Аргиропулос виртуозно скрыл последствия недавних травм), что самое невероятное становилось вполне реальным и доступным.

Однако сегодня Филиппу было не до парадов, и, специально пропустив вечерний поезд, он выехал на грузовом автомобиле. На подступах к городу он попросил шофера проехать в объезд по боковым улочкам. Вечерело, и прибытие Филиппа осталось незамеченным.

В доме было темно, и на стук в дверь никто не откликнулся. «Какого черта? Куда они все подевались?» — удивился Филипп. Он достал из кармана ключи и отпер дверь. «Стафула! Стафула!» — позвал он служанку, но Стафула не появилась. Зажигая в коридоре свет, Филипп вспомнил, что служанка отпросилась у него и уехала к своей захворавшей тете в деревню. Подкравшееся было беспокойство почти улеглось, но вдруг Филипп понял, что оно вовсе не связано со служанкой. «Постой, постой! — пробормотал он, почувствовав острый укол в сердце. — Что же все-таки происходит?»

Комната, Анеты была пуста. Он торопливо прошел по коридору, заглянул в зал, в спальню, в свой кабинет.

Здесь он зажег свет, и взгляд его упал на лист бумаги, лежавший на столе. Филипп схватил листок и с первого же слова понял все. Анета писала:

Мимолетные тучки спрыснули дождем половину Афин, от Омонии до Метаксургио, и унеслись дальше. Небо снова распахнуло свои глубины, и умытая бетонная платформа засияла безупречной чистотой. Из кафе и зала ожидания выходили встречающие экспресс из Каламаты.

Вдали, за церковью святого Мелетия, раздался гудок паровоза.

— Пошли туда! — сказал Маркелос. — Она в первом вагоне.

Брат и сестра, оба с букетами цветов, направились вдоль платформы. Перед ними расступались, давая им дорогу, и Морфо, радостная, сияющая, ловила восхищенные взгляды. Она снова подумала, что, будь Маркелос ее другом, они составили бы самую идеальную в мире пару — по крайней мере внешне. Разумеется, прожить с Маркелосом она не смогла бы ни минуты, при первом же случае он пустил бы в ход свои кулаки. Но с виду они очень подходили друг другу: он — высокий, сильный и она — тоненькая, гибкая, виноградная лоза, которая могла бы обвиться вокруг него... Так думала Морфо, и Маркелос, внимание которого было поглощено прибывающим поездом, почувствовал, что сестра слишком уж прижимается к нему без всякой на то причины — никто их не толкал, не теснил, а один раз Морфо так прильнула к его руке, что ему захотелось оттолкнуть ее и сказать: «Да хватит тебе в конце-то концов... Костюм сомнешь... И чего ты прилипла ко мне с самого утра? Кто тебя сюда звал?..»

«Чуф-чуф-чуф...» — пропыхтел паровоз и остановился совсем рядом.

Маркелос первый увидел Анету.

— Мы здесь! Здесь! — И Морфо услышала в его голосе волнение. — Вон она!.. Пойдем скорее...

Волнение брата поразило Морфо. Она полагала, что в отношениях с Анетой, да и с любой другой женщиной, Маркелос всего лишь сильное животное. Что в этой любовной связи присутствует чувство, что есть такая женщина, которая способна внушить Маркелосу нечто большее, чем желание, и его голос может дрогнуть — этого Морфо не ожидала.

Улыбающаяся Анета стояла у окна и махала им рукой.

Морфо подняла букет и бросилась вперед, чтобы войти в вагон. Она уже собиралась вскочить на подножку, но из дверей вагона вывалилась галдящая компания юношей с чемоданами, цветами и свертками. Продвигаясь вперед, они оглядывались назад, в глубь вагона, и казалось, что это легион телохранителей и личных секретарей, открывающих дорогу своему высокопоставленному шефу. Никто из них не обратил внимания на Морфо, никто не посторонился, и тогда посторонилась сама Морфо. Она отошла и стала ждать.

Юноши поставили на землю чемоданы, и вокруг багажа стала расти густая шумная толпа. Молодые люди были туристами из Франции. «Мадемуазель Жаннет, мадемуазель Жаннет!» — различала Морфо в этом многоголосом гаме и, к великому своему удивлению, увидела в дверях вагона не какую-то важную персону, а Анету.

— Сюда, мадемуазель! — кричали снизу и протягивали руки, чтобы помочь ей спуститься.

Совсем юная в этом юношеском обществе, обворожительная и непринужденная, она протянула им руки. «Ха-ха-ха!» — раздался ее серебристый смешок, и Анета спрыгнула на землю. «Какая она прелесть!» — подумала Морфо и оглянулась на Маркелоса. Но Маркелоса рядом не было, и Морфо забеспокоилась. Она приподнялась на цыпочки, осмотрелась по сторонам и увидела брата где-то позади, за стеной разгоряченных лиц; он показался ей внезапно сникшим, малоприметным и незначительным. «Да чего же он, дурак, ждет?.. Если так пойдет и дальше...» В том, что в Афинах Анета уйдет от Маркелоса, Морфо не сомневалась. И это мало ее трогало. Однако сейчас, на вокзале, она почувствовала себя задетой за живое. «Чего он там стоит? Чего ждет?» — возмущенно думала она. Беспомощность брата словно подстегнула ее, и, высоко подняв руки, Морфо помахала букетом, несколько раз прокричала «ау-ау!» и наконец заключила Анету в объятия.