Юным спутникам Анеты пришлось отступить.

— Маркелос! Маркелос! — позвала Морфо и взволнованно зашептала на ухо Анете: — Он тебя ждал... Ох, как он тебя ждал! Он тебя любит... Он с ума по тебе сходит...

Анета выслушала это с улыбкой.

— Как доехала? Хорошо? — спросила Морфо, целуя Анету.

— Замечательно! — откликнулась Анета радостно и возбужденно, будто совершила первое в своей Жизни путешествие. — Эти ребята едут из Олимпии. Компания была чудесная...

Между тем молодые люди выстраивали вокруг Анеты чемоданы, саквояжи, свертки.

— Votre valise, mademoiselle Jeannette...[14]

И все называли ее «мадемуазель».

Багаж вырос в колоссальную груду.

— Мы донесем до машины... — предложил кто-то из юношей.

— Нет, не надо, спасибо, большое спасибо, — отказала Морфо. — Маркелос!..

Наконец инициативу проявил Маркелос. Он уже договорился с носильщиками, и они начали перетаскивать вещи.

— Не беспокойтесь, господин депутат! — сказал кто-то из носильщиков. — Мы отправим багаж отдельно, и он прибудет даже раньше вас...

Слово «депутат» сыграло свою роль. Поблагодарив Анету за огромное удовольствие, которое она доставила им, разделив их общество, молодые люди стали прощаться. Один из них задержался возле Анеты.

— Au revoir, m-lle Jeannette, Athènes seront pour vous trop petites, je vous quitte dans I'espoir de vous revoir encore[15], — сказал он, откланиваясь. Оказывается, он знал Маркелоса, но Маркелос его не помнил.

— Мацангос! — представился юноша.

Не то сын, не то племянник крупного табачного промышленника, известная фамилия, и юноша очень приятный, сверстник Морфо, но на Морфо он не обратил ни малейшего внимания, его взгляд был прикован к Анете, а Маркелосу не пришло в голову представить свою сестру.

— Если желаете, господин Калиманис, моя машина... — предложил Мацангос.

Маркелос поблагодарил и сказал, что их уже ждет автомобиль.

Наконец все разошлись, и они втроем через толпу любопытных, со всех сторон пронизываемые взглядами, направились к выходу. Маркелос шагал, как всегда, импозантный, но немного растерянный и молчаливый. «Бедняга, — думала Морфо. — Знал бы ты, как тебе достанется здесь, в Афинах... Наверно, и не догадываешься, какую услугу оказала тебе сегодня я... Если бы не я, не видать бы тебе Анеты... Сидела бы она сейчас в автомобиле Мацангоса». И, продолжая играть роль задушевной подруги, Морфо стала расспрашивать Анету о дороге. Обе они больше смеялись, чем говорили, смеялись так весело, непосредственно, словно и не чувствовали, что привлекают к себе внимание. Для Морфо, которая играла в кино, это было сущим пустяком, но и Анета, видимо, не ощущала ни малейшего стеснения. «Не фальшивит, ни капельки не фальшивит, — заметила Морфо. — Да, все у нее есть, не на что пожаловаться. Красавица, молоденькая и долго еще будет казаться молоденькой. Вкус, шарм, манеры: завтра никто и не догадается, что она всего второй день в Афинах. Конечно, если она останется с Маркелосом, она во многом ему поможет, но вот останется ли? Вряд ли...»

«Вряд ли... Пожалуй, наверняка нет, — вернулась к этой мысли Морфо, когда, садясь в автомобиль, поймала взгляд Анеты, отыскавшей среди запрудивших площадь машин зеленую машину Мацангоса, который приветствовал ее, помахивая рукой. — Ничего удивительного, — подумала Морфо, — если они уже договорились, где и когда встретятся...»

Машины, загораживавшие им путь, отъехали, и автомобиль Маркелоса уже тронулся с места, как вдруг с криком, размахивая руками, вдогонку им бросился один из туристов-французов.

— Mademoiselle Jeannette! Mademoiselle Jeannette!

Это был невысокий белокурый юноша в очках и шортах.

— Mais vous avez oubié ceci! — крикнул он, торжествующе поднимая над головой одну из бесчисленных сумок Анеты. — C'est à vous, çа?[16]

Тонкие белые пальцы Анеты сплелись в шутливом отчаянии.

— Mais oui, Mon dieu, bien sûr, c'est à moi... Vous remercie beaucoup, monsieur...[17]

«Какая милочка!» — подумала Морфо, вслушиваясь в музыку ее французской речи.

Машина снова тронулась.

Из-за железных решетчатых ворот вокзала с ними еще раз попрощалась группа французов. Они махали руками, рюкзаками, фотоаппаратами, многоцветными фуражками; их юные лица сияли улыбками — и долго еще чуткое воображение Морфо перебирало все эти живые подробности, все эти веселые и милые картинки, которые прошли перед ее глазами с того момента, когда в дверях вагона показалась Анета. Их машина уже поднималась к Омонии.

— А почему они звали тебя Жаннет? — вдруг вспомнила Морфо.

— Так это же мое имя! — улыбнулась Анета. Морфо взяла в свои руки белые, как лепестки лилии, пальцы Анеты.

— Нет, моя милая, тебя зовут Анета.

— Да, но это по-гречески, а по-французски Жаннет.

— Нет, — засмеялась Морфо, внимание которой было поглощено теперь другим — необычайно тонкой кожей рук Анеты. «Чем она, интересно, их мажет? Какая нежная кожа!» — Нет, родная моя! Если по-французски твое имя Жаннет, значит, от «Жан» и, стало быть, по-гречески будет Иоанна.

— Да, Иоанна! — согласилась Анета, будто только сейчас об этом вспомнила. — Так было бы правильнее. Но мама не любит это имя, она не хотела, чтобы меня звали по-гречески Иоанна. А разве это имеет значение?

— Конечно, нет, — сказала Морфо, поглаживая в ритм своих слов бархатно-нежные руки Анеты. — Все равно... Это почти одно и то же...

Вечером, когда они остались вдвоем, Маркелос как бы между прочим сказал:

— ...И смотри, я ведь не Филипп. Чуть что узнаю — костей не соберешь!

— Почему ты это говоришь? — удивилась Анета.

— Не знаю почему, говорю и все! — отрезал Калиманис, не считавший нужным вдаваться в подробности.

— Зато я знаю. — Глаза Анеты наполнились слезами. — Ты никогда не будешь мне верить, всегда будешь подозревать без всякого повода. Нет, нет, для меня теперь все кончено! — Она спрятала лицо в ладонях и заплакала. Сияющее море волос скрыло ее лицо и руки, и Маркелос видел только тонкие плечи, одинокие лодочки, дрожащие, беспомощные, отданные во власть шторма. — Ты меня не любишь, ты только хочешь меня, а когда не хочешь, совсем не любишь, — проговорила Анета сквозь слезы. — А я бросила для тебя все, все... И теперь я совсем несчастна... — Сияющее море заколыхалось еще сильнее, волны поднимались и опускались порывисто, в горьком отчаянии; плечи Анеты выскальзывали из пальцев Маркелоса, как стекающая влага, чистая, бархатисто-нежная, и сердце Маркелоса дрогнуло.

— Ну ладно, ладно, — пробормотал Маркелос. — Это я так сказал...

В ответ он услышал рыдание еще более неутешное.

— Нет, не так...

— Да так я это сказал! — теперь уже прикрикнул Маркелос, будто отдавал приказ прекратить слезы. — И вот что, слушай внимательно! Я поручу адвокату заняться твоим разводом, и, когда все будет в порядке, поженимся. Я все уже обдумал... Не реви... Я тебя не брошу! — решительно закончил Маркелос, уверенный, что это и есть те самые нежные слова, которые он мог сказать женщине, которую любит. Он не сомневался, что Анета примет его предложение, и не стал дожидаться ее ответа.

— А теперь посмотри сюда!

Из внутреннего кармана пиджака, брошенного им на соседнее кресло, Маркелос вынул зеленоватую блестящую коробочку. Анета все еще сидела в прежней позе, с низко опущенной головой, и Маркелос на ладони поднес к ее глазам то, что лежало в коробочке:

— О! — простонала Анета, но в этом стоне уже послышалась нотка радости.

— То самое, — сказал Маркелос. — Специально посылал за ним в «Скарабей»...

Никогда еще Маркелосу не удавалось постичь, что прибавляют красивым женщинам украшения. И он удивлялся их мании — разумеется, красивых женщин (дурнушки и старухи в расчет не принимались, если бы они не красились и не украшались, то были бы в обществе чем-то вроде пугала) — вешать на себя драгоценные побрякушки. Он объяснял это увлечение массовым психозом, однако теперь, глядя, как колье посылает свой отблеск глазам Анеты, а зеленые глаза Анеты — созвездию белых и голубых камней, свисающих с золотой цепочки, Маркелос впервые почувствовал, что в вопросе об украшениях дело обстоит не совсем так, как он думал.