— Калиманисы, дорогой мой, никогда не кончают жизнь самоубийством, какие бы испытания ни послала им судьба! — сказал он Маркелосу, но так громко, чтобы услышали все присутствующие. — Они сражаются! А ну-ка, оставь револьвер! Вот так, молодец!

Револьвер Маркелос взять не успел, и все это время он лежал на столе перед Морфо. «Хорошо играет», — опять отметила Морфо и подумала, что какую-нибудь роль надо, наверно, сыграть и ей.

— Твое намерение, — продолжал Тасис, — твоя решимость уйти из жизни говорит о том, как дорога тебе честь, но имей в виду:  К а л и м а н и с ы  с р а ж а ю т с я!

— Дядя! Братец! — закричала теперь и Морфо и бросилась на шею оторопевшего Маркелоса.

Тасис обернулся к двери.

— Отведите Фросо в ее комнату, дайте ей капли и вызовите врача. Андреас! Поручаю это тебе!

— Маркелос! — раздался еле слышный голос вдовы. — Подойди — я на тебя посмотрю. Тасис, дай мне на него посмотреть!

— Иди, успокой мать! — отослал Тасис Маркелоса. — А теперь оставьте нас! — сказал он остальным.

Тасис, конечно, видел, что лежало на столе, и не подпустил туда никого.

Когда посторонние ушли, он одним прыжком оказался у двери, закрыл ее и возвратился к столу.

— Эй, ты, — обратился он к Маркелосу, который не успел еще прийти в себя от изумления. — Смотри, чтоб я не слышал от тебя ни слова. Не раскрывай рта, пока мы все тут не утрясем. Это лучшее, что ты можешь сделать. Хорошо, что ваша мать меня позвала... — И, полагая, что Маркелос хочет что-то сказать, строго прикрикнул: — Молчи, ни слова!

Он внимательным взглядом окинул стол, взял в руки деньги.

— Этого не было! — сказал он и бросил пачки банкнотов в ящик стола. — Никому! Никогда! Молчок! Повторяю:  э т о г о  н е  б ы л о!

Потом убрал черную шкатулку.

— Этого тоже не было. Было только это! — И Тасис положил револьвер сверху на шкатулку. — А теперь дай мне ключи, — сказал он Маркелосу.

Тасис положил ключи в карман и велел племянникам немедленно освободить кабинет.

— Погоди, погоди! — вдруг остановил он Морфо. — Что это у тебя такое?

В руках у Морфо был крестик.

— Давай сюда! Морфо удивилась.

— И это?

— Да, и это... — И Тасис взял у нее крестик.

«Ты подрезала мне крылья», — сказал он ей однажды. Так оно и было на самом деле. Теперь, при новом повороте событий, особенно после разговора с Трифонопулосом, он чувствовал себя беспомощным и жалким, словно ощипанный орел, вроде тех, которых держат в зоопарке. Какие шансы уплывали из рук! Внезапная смерть мэра, брожение в политических группировках — все это давало ему редкую возможность для взлета. Однако и на сей раз крылья оказались подрезанными. Эта женщина заманила его в лабиринт, еще более роковой, чем древний, мифический. У древнего лабиринта по крайней мере был выход, ведущий на волю. А в лабиринте Филиппа выходов было сколько угодно, но все вели прямо в испепеляющее настоящее, и, чтобы он ни сделал, надежды на спасение не оставалось.

В муниципальном совете наверняка разгорятся страсти, и какие новые коалиции всплывут теперь на поверхность — известно одному лишь господу богу. Уловить в этом смятении и суете что-нибудь устойчивое и определенное было невозможно. Во всяком случае, опоры для себя Филипп не видел. Не ускользала из рук и не терялась в неизвестности только Анета. Тысячи лиц и фактов сгрудились сейчас в голове Филиппа— Трифонопулос, Аргиропулос, другие члены совета, номарх, который может отменить любое решение и назначить мэра по своему усмотрению, скандал, который того и гляди разразится... Однако в каждой мысли Филиппа свое неизменное место занимала Анета; все прочие теснили друг друга возле нетускнеющего барельефа Анеты, который выступал на первом плане и заслонял собой все остальное. «Проклятая! — негодовал Филипп. — Это ты не даешь мне собраться с мыслями, это ты лишила меня удачи даже в профессиональных делах, в которых мой авторитет был непререкаем». Да, где уж тут заниматься политикой, когда он не в силах одолеть элементарной задачи адвокатской практики: спокойно проанализировать дело, войти в психологию клиента и свидетелей, разобраться в мельчайших факторах процесса, а потом охватить все это единой творческой мыслью. Да, теперь ему не подняться. Он чувствовал, что увязает в трясине, а ураган настоящего совсем уже захлестывает его.

Сильнее всего Филиппа потрясли слова Трифонопулоса о «Скарабее». «Скарабей» и тридцать тысяч — две величины, из которых легко составлялось уравнение, и никаких других данных не требовалось. Давно уже Анете приглянулось колье на витрине «Скарабея», и она загорелась желанием его приобрести. Два раза она приносила колье домой, хитрый кефалонит не отказывал ей, и желание Анеты стало еще более страстным. Что касается мэра, то кто не знал его слабости к женскому полу! Знал об этом и Филипп, и от его внимания не ускользнули участившиеся в последнее время визиты мэра, а также ласковое обращение с ним Анеты. Что ж, этой старой перечницы Филипп, конечно, не боялся. Анета попросту забавлялась и дразнила его; она сама говорила об этом Филиппу. Однако теперь забавы Анеты могут стоить им очень дорого. Что ждет их? Какой оборот примет эта история? Чего доброго, скажут, что в смерти мэра виновата Анета! «Чудовищно! Невероятно! — метался Филипп. — Кто бы мог предвидеть подобное стечение обстоятельств! Да, такова жизнь человека: какие бы неправдоподобные вещи ты ни узнал о других, то же самое или нечто похожее в один недобрый день может произойти с тобой...»

Однако время требовало не раздумий, а действий. И выход нашелся. Филипп натолкнулся на него инстинктивно, вслепую. Поскольку во все его мысли встревала Анета, поскольку она мешала ему сосредоточиться, нужно сделать так, чтобы Анеты здесь не было. Пусть уедет, пусть переждет, пока улягутся страсти. И где же еще, если не в Афинах? Народу там много, никому до нее не будет дела. Скажем, что заболела ее мать, и пусть кто-то не верит... Но как сообщить об этом Анете? Как убедить ее? Сейчас же пойти к ней? Филипп боялся новых сцен, да и впустит ли его Анета? А если написать письмо? Пожалуй, лучше всего написать письмо...

Размышления Филиппа прервал стук в дверь.

Вошла служанка. Она сказала, что внизу ждет Георгис Дондопулос.

Филипп взглянул на часы. Было за полночь.

— В такой час? — удивился Филипп и хотел было отослать служанку, пусть скажет, что хозяин спит. Но заколебался — как обычно перед окончательным решением. Принять решение он так и не успел: в дверях, за спиной служанки, выросла хорошо знакомая высокая стройная фигура с чуть посеребренной кудрявой шевелюрой, с тоненькими усиками «под Дугласа» и сверкающим золотым зубом в уголке рта. Эти приметы создавали неповторимый облик Георгиса Дондопулоса, выделяя его из всех членов муниципального совета.

Филипп поднялся.

— Добро пожаловать, Георгис, — приветливо сказал он.

Георгис ворвался к Филиппу подобно вихрю. Потом Филипп так и не мог припомнить, поздоровался ли он. Скорее всего, не поздоровался, и ничего удивительного в этом не было: Георгис так и остался максималистом, абсолютно лишенным выдержки и практической смекалки. Каждый здравомыслящий человек начинал бы с малого и кончал большим, а Георгис выкладывал все сразу, одним духом, и к тому же в выражениях, совершенно не соответствовавших его утонченной внешности. Чаще всего подобные атаки оканчивались неудачей: резко, в тех же неделикатных выражениях, ему отвечали полным отказом. И тогда Георгис шел на попятный, он понижал голос, сбавлял требования и в конце концов вместо того, чтоб урвать большой куш, подбирал жалкие крохи.

Так получилось и теперь. Стоя и возбужденно жестикулируя — Филипп предложил ему кресло, но он не сел, — Георгис сделал краткое и категорическое вступление:

— Я старше и беднее вас всех! Вот уже сорок лет я занимаюсь политикой и не извлек из этого ломаного гроша! — Голос его срывался на крик. Ни у кого из членов совета нет стольких прав, формальных и моральных, а также необходимых деловых качеств, как у него. Поэтому рассуждать тут нечего: он и только он должен стать теперь мэром.