— Платок не ищи, ты их не держишь. Вот, возьми мой, — с доброй насмешкой сказал Клондайк, целуя ее в мокрую щеку.

— Нет, нельзя, чтоб ты уезжал, я просто не смогу жить, не видя тебя, — не выдержала наконец Надя.

— Почему? Мы будем видеться, ты будешь приходить ко мне в гости!

— Но ты же в город уедешь!

— Только работать. Квартиры мне пока не обещают. Кстати пропуск твой кончается, продли, а лучше попроси ЧОСа, пусть зайдет к нам, мы заменим.

— И когда ты уедешь? — тяжело вздохнув, спросила Надя.

— С двадцатого ноября мне приступать к работе.

— Горохов, мразь, устроил! — мрачно произнесла она.

— Никакого отношения! — поспешил заверить ее Клондайк. Потом живо добавил: — Он, правда, нажаловался косвенно на меня, когда прислали лейтенанта Арутюнова. Сказал: «Запустил козлов в огород капусту стеречь!»

— Вот свинья! — рассмеялась Надя. Уж очень верным показалось ей определение опера: и точно, когда эти двое молодых красавцев по зоне расхаживали, не одно девичье сердце начинало учащенно биться.

— Тебе тоже скоро предстоит хлеб с города возить. Пекарня ваша закрывается не то на ремонт, а может, и вообще…

— Господи! — взмолилась Надя. — Да сколько же мне еще здесь сидеть! Я уже не могу больше ждать, я выдохлась, иногда мне хочется биться головой о стену! Боюсь, стена развалится, не выдержит.

— Побейся об меня, я выдержу! — с доброй иронией прошептал ей Клондайк, привлекая к себе, и долго не отпускал от себя, покрывая ее лицо легкими, нежными поцелуями, пока она не затихла и не перестала плакать.

— Почему ты захотел обязательно в город из-за меня?

— И из-за тебя тоже! Но в основном потому, что, как ты говоришь, «перебор». Шахты волнуются, и это как лесной пожар. Вчера «Пятьсот первая стройка», Лабытнанги, Салехард, Вожеель и Известковый, а завтра перекинется на все шахты. Люди выйдут из повиновения, и меня пошлют стрелять в них!

— Ну и стреляй, стреляй в меня первую! Ты же учился для этого, готовили тебя «работать с заключенными»! — язвительно и резко произнесла Надя.

— Нет! К этому я не готов, да и не буду никогда! Одно дело дисциплина и режим, совсем другое — стрелять в безоружных людей за то, что протестуют против нечеловеческих условий! Это разное! — сердито сказал Клондайк и направился к двери, но не дошел, а опять вернулся к Наде. — Понимаешь, я пока не могу уйти из этой системы. Мне учиться надо, я и так потерял массу времени, — с сожалением сказал он, глядя куда-то поверх ее головы. — Торопиться надо выплывать отсюда, «на простор речной волны» иначе тут пожизненно застрять можно, сопьешься с тоски!

— А ты хочешь как Стеньки Разина челны, на стрежень?

— Да, именно! Пока они всю интеллигенцию не пересажали К тому идет!

Надя хотела спросить его, кто это «они», но не осмелилась, такое суровое и чужое лицо было у Клондайка.

— Ты ведь придешь послушать наш концерт седьмого? — спросила Надя, разглаживая пальцем его нахмуренную бровь. Клондайк поймал губами ее палец.

— Обязательно! И седьмого, и всегда, когда ты будешь петь.

На крыльце послышались торопливые шаги, и Надя поспешно отдернула руку. В дверь торопливо вошел опер Арутюнов. Кивнув Наде головой, отвечая на ее приветствие, он, ни слова не говоря, указал глазами на дверь Клондайку, и оба поспешно вышли.

Все же Надя измыслила, как сделать, чтоб ЧОС оставил Ночку в покое и иногда с Клондайком на конюшне пообниматься. План был прост и доступен, как все истинно великое.

Через несколько дней после первой своей поездки с Вальком она спросила его:

— Ты что же, так без выходных и ишачишь?

— Приходится, хлеб-то вы едите каждый день, — недовольно пробурчал он.

— Чего же ты сравниваешь? Мы зечки, нам и положено каждый день вкалывать, а ты вольный казак, шофер с правами, таких тут раз-два и обчелся! Требуй себе выходной!

— Что же вы, хлеба есть не будете в выходной? — попытался состроить Валек. — Бригады работают, хлеб запросят!

— Ну и что же? — невозмутимо ответила Надя. — Жили без тебя, не вымерли, как мамонты, и день обойдемся!

— Как это? — заинтересовался Валек.

— А так! Я могу в твой выходной на лошади съездить, не развалюсь. Четыре года бессменно ездила.

Валек просиял и оживился:

— Это было бы куда, как хорошо! Я из-за вашего хлеба в город не могу съездить, с ребятами своими повидаться!

— Вот и требуй себе выходной. Стучи кулаком, угрожай расчетом. Шоферов нет, никуда не денутся, уступят! — подзадоривала его Надя.

— Это ты мне мыслишку дельную подкинула, магарыч с меня будет!

Дня через два зашел ЧОС.

— Ты, Михайлова, по воскресеньям опять лошадь бери за хлебом.

— Это с какой радости? — притворилась возмущенной Надя.

— А ни с какой! Делай, как приказал! Зачеты получаешь за работу!

— Да что случилось, почему?

— Почему, почему, по кочану! Шофер твой разбухтелся. Положено выходной, говорит, и все тут.

— Ладно! — смиренно сказала Надя. — Только сани мне подготовьте. — А сама рада-радехонька. Мимо Клондайковых окон в новых пимах как приятно прогуляться!

В первое же воскресенье Надя отвела Ночку на конюшню, а следом пришел гражданин начальник режима.

— Ты что? Опять на лошади? — обрадовано спросил он.

— Только по выходным, когда ты дома и можешь слегка обнять меня, — сказала Надя, но и огорчилась, когда Клондайк равнодушно скользнул взглядом по ее ногам в роскошных пимах.

Кому пришлось встретить новый, 1953, год на Воркуте, наверное, запомнили удивительную зиму. За все время декабря 52-го января 53-го морозы не опускались ниже -30 °. Зечки горевали, что не было актированных дней, приходилось «вкалывать» без отдыха. Даже в Крещенье было сравнительно тепло. Ждали, что скажет метельный февраль, самый пуржистый месяц в Заполярье. Поговаривали, что климат Воркуты заметно изменился в связи с бесчисленными терриконами, что выросли, как грибы, по всей округе, некоторые из них горели гигантскими факелами, освещая по ночам тундру. Они-то, якобы, и задерживали холодные ветры с Ледовитого океана. Наде Новый 1953 год запомнился, как один из самых светлых и веселых дней, проведенных на Воркуте. В последнюю ночь декабря дежурил новый опер, «веселый армяшка» Арутюнов и Павиан. Павиан, уже не стесняясь, в открытую, навещал свою паненку. Горохов писал на него рапорты о «недостойном поведении», а Павиан, когда был вызван «наверх», сказал, что польская пани — его осведомительница. Опер; ничего не мог больше предпринять, как выгнать паненку на общие работы. Павиан быстро договорился с прорабом объекта, вольняшкой Пушковым — и прекрасная панн стала работать истопником в прорабской. Иногда, возвращаясь после репетиции, Надя видела, как из кабинета режимников выходила пани с заметным утолщением за пазухой. Оперу регулярно доносили, но что он мог поделать? Чины у них с Павианом одинаковые, оба капитаны. Попробуй поймай! Дверь у Павиана заперта, а что он делает там с пани? Бог весть! Читает ее донос или ласкает ее атласные, округлые коленки. Попробуй докажи! Но с опером шутки плохи, и судьба паненки уже была предрешена. Первый же этап — и прощай, Павиан! Однако пополнения не приходили, а значит, и дальних этапов не предвиделось. Черный Ужас был в отпуске, где-то далеко в санатории лечил свою больную печень. Опер Горохов болел (говорили, что молитвами зечек). На вахте дежурил полупьяный Козел. Не иначе, как со злым умыслом, Козла угостили с утра, потому что, когда Надя спросила у него свой пропуск, он послал ее матом, она засмеялась и не обиделась. Чего обижаться на дураков, тем более на пьяных. Валек попросил Надю отпустить его на 31-е декабря. Где-то в гостинице «Север», в ресторане, с компанией своих друзей он тоже встречал Новый год. Надя пошла на конюшню пораньше, надеясь, что хоть в этот день пекарня не подведет с хлебом. И верно, хлеб был готов, и вдобавок Надя получила кучу подарков от Фомки, от Мансура, и даже Толян, не имея ничего за душой, подарил Наде очень красивый крестик, сделанный из ручки зубной щетки, темно-алый, как кровь.