— Какой же он холостяк, у него жена!

— Давно в Смоленск отправил, домой.

— Ну, чего теперь? Голова болит? — спросила Надя.

— Теперь уже лучше, а с утра голову повернуть не мог.

— Не умеешь пить, не переводи добро, — резонно посоветовала Надя.

Дорогу перед Новым годом не чистили, но снегу было немного, и они шли, болтая о всякой ерунде. Клондайк сказал, что уже выбрал две темы для будущего диплома, а Надя заявила, что к Гнесиным не пойдет, а будет стараться попасть в консерваторию, и мечта ее вовсе не Кармен, а Марфа из «Хованщины» и Флория Тоска.

— Ты будешь в Ленинграде, обязательно послушай эти оперы!

Клондайк, как всегда, ответил: «Вместе послушаем!»

— Смотри-ка! — остановилась Надя. Внезапно звезды померкли, стало бархатно-темно. Миг — и все вокруг преобразилось. Словно кто-то там, наверху развернул во всю небесную ширь разноцветное покрывало, сотканное из миллионов цветных иголок, и колышет его по небу, ни секунды не оставляя в покое, меняет местами цвета — от фиолетового пурпура до изумрудной зелени.

— Это ведь северное сияние! — догадалась Надя, и оба замерли на месте, как зачарованные. Даже Ночка остановилась.

— У тебя искры из глаз сыплются! — вскрикнула она, взглянув на Клондайка.

В его светлых глазах отражались все цветные переливы неба, оттого они казалось, светились разными огнями.

— У тебя тоже! — сказал Клондайк. — В такую ночь надо, как язычники, молиться на чудеса природы.

На следующий день Надя сказала Вальку:

— Спасибо, Валек, что опился, как поросенок. Я с Ночкой ездила и такое видела!

— Чего?

— Северное сиянье! Первый раз за все годы!

— Да! — пожалел Валек. — А я не видел никогда!

Напрасно думалось Наде, что с появлением машины у нее будет больше свободного времени. Старый газик постоянно ломался и вставал в самых непредвиденных местах, угрожая заморозить хлеб. Валек измучился с бесконечными ремонтами. Старик был капризен и прихотлив, как всякая старость. Постоянно приходилось ждать его под вахтой. Первое время Надя злилась и ругала шофера за опоздание, потом смирилась, как с неизбежным злом, и только просила, когда дежурили «человеческие» вахтеры, вызывать ее из хлеборезки.

Настоящая зима пришла в последних числах января. Два дня не прекращался снегопад, и хлеборезкам приходилось трудно. Дорогу к домику расчищали два раза в день, широко, для проезда машины. Спасибо Валек помогал. Надя приезжала усталая и злая. Бранила всех прокуроров, судей и адвокатов. В зоне ей встретился новый начальник режима. Хмурое и недоброе лицо, настороженный взгляд. «И откуда только выкапывают таких». Павиан вот уже больше недели тому был отправлен на 1-ю капитальную, Горохов, вернувшись после болезни в зону, сразу навел порядок. «Хоть и жаль Клондайка, но вовремя он убрался отсюда», — порадовалась за него Надя. Однажды она вернулась с пекарни измученная и голодная. Машина забуксовала в снегу, пришлось откапывать, она хотела есть и согреться, не испытывая больше никаких чувств. Но уже с порога ей послышались возбужденные возгласы Вали. «Опять перепалка Вали с Козой», — решила она.

— А я говорю, стерва эта Тимошук, не дала хорошим врачам вылечить ваше правительство хоть стрихнином! — подбоченясь с тряпкой в руках, ораторствовала Валя.

— Вы же не любите евреев, а там их большая часть, если не все…

— Уважаю! Если это правда, что они затеяли, я готова простить им Христа!

— В чем дело? — спросила Надя и пошла переодеться.

— По радио передали указ о награждении Лидии Тимошук орденом Ленина за раскрытие заговора врачей Кремлевской больницы.

— Ну и что? А тебе-то что за дело?

— А я говорю, стерва, доносчица, не дала вылечить членов правительства и «дорогого друга заключенных»!

— Но они же признали себя виновными! Сознались! — попробовала возвразить Коза.

— А вы! Вы — не признались? А кто не признался? Да и какое имеет значение? Признался, не признался. Нужно убрать кого-то, и все!

— Я представляю, как им досталось это признание… Били, наверное, — понизив голос до шепота, сказала Коза. — По себе знаю!

— Девушки! Закруглили беседу! Я хочу освободиться подчистую, а не как болтушка, — усмирила их Надя, а сама подумала:

«Что же это за люди такие вместе со Сталиным, если даже врачи-целители людских болезней ополчились на них?»

В воскресенье она встретила Клондайка и первым делом спросила про врачей.

— Не нужно тебе! Не лезь не в свое! — сказал Клондайк строго, совсем как начальник режима.

Но Наде было важно узнать, а как он относится к разоблачениям «врагов».

— Опять космополиты? Боюсь, наш вождь не празднует "евреев, а?

— Наш вождь не празднует никого, и тебя в том числе.

— Любил бы ты меня! — возразила Надя, — а уж вождя нелюбовь постараюсь пережить.

На пекарне по поводу награждения Лидии Тимошук молчали. Но Надя все же спросила Мансура:

— Святое дело разоблачать врагов. Один донос — и орден, и почет. Не хочешь разоблачить кого-нибудь?

Мансур посмотрел на нее неодобрительно и хмуро. Лопата, которой он высаживал из печи хлеб, замерла в его руке.

— Я бы этих врачей сам передушил!

— За что же?

— За то! Зачем сознались!

— А ты веришь, что они…

— Конечно, нет! Очередная провокация! — и вдруг улыбнулся широко и весело. — Наш старый маразматик отроду был трус, а теперь, пересажав столько народу, со страху с ума сходит!

В начале марта небо расчистилось от туч и из-за гор выпрыгнуло солнце. Опять заслезились глаза и начался повальный конъюнктивит. С наступлением темноты Надя начинала плохо видеть. В санчасти ей дали розовые круглые шарики — витамины «С». Но больных было много, а витаминов мало.

— Это «куриная слепота» — определила Коза. Авитаминоз.

— Безобразие и свинство с твоей стороны, что ты не хочешь моей помощи. — Рассерженно сказал Клондайк, встретив ее.

Надя повернулась к нему спиной, не желая слушать, стеганула лошадь и поехала на пекарню.

— Ну в чем дело, — спросил, догнав ее, Клондайк.

— Никогда не смей на меня повышать голос! Иначе ты для меня будешь только начальник режима! — с глазами, полными слез, проговорила Надя.

Клондайк, рискуя быть увиденным, пошел с ней рядом. Никогда еще ему не приходилось преодолевать такое сопротивление.

— Надя, ты жестокая! Подумай сама, каково мне видеть, что ты таешь с каждым днем, ты ослабнешь и потеряешь голос!

— Не растаю, другие уже по десятке отсидели, не растаяли. Счастливо оставаться! — сказала она и тронула вожжей Ночку.

На следующий день Валек приехал вовремя, и они отправились за хлебом в надежде пораньше освободиться, но на обратном пути у вахты ее остановил ЧОС. Ткнув в нее пальцем, он озабоченно сказал:

— Ты вот что, Михайлова, хлеб разгрузи и еще раз на пекарню съездишь, возьмешь хлеб для Безымянки, отвезешь им. Там возчик заболел. Завтра заменим, а сегодня давай, поезжай. Возьми накладные и трогай, а то они без хлеба останутся. На лошади поедешь. Машины туда не ходят. Да не мешкай, поторопись!

— Я и дороги туда не знаю, гражданин начальник! — попыталась отбиться Надя.

— Я сказал поторапливайся! — прикрикнул на нее ЧОС. — Видишь, ветер поднялся, пургу нагонит.

— Как туда ехать-то? — недоумевала огорченная Надя.

— Выедешь из конюшни, направо, через реку, дорога одна, накатанная. Мостом не езжай! По льду дорога хорошая до самой Безымянки. И хватит! Давай по-быстрому!

«Хорошо ему, давай! А я там сроду не была», — возмущалась про себя Надя, но понимала: ехать надо, никуда не денешься. Работяг без хлеба не оставишь. Три бригады, в среднем по 30 человек, да дневальные, повариха. Всего по ведомости сто десять человек.

— Тебе, Валя, с Козой одной хлеб резать. Меня на Безымянку гонят, — и, быстро выгрузив хлеб, опять поехала на пекарню за безымянским хлебом.

С Вальком быстро перегрузили ящик с хлебом на лошадь, и Надя отправилась в путь. Застоявшаяся Ночка, перебирая узловатыми ногами, потащилась было налево, к пекарне. Но Надя взяла ее под уздцы и свернула к речке, направо, по укатанной дороге, где уже, как по гигантской трубе, змеилась колючая поземка, предвестница пурги. Вдоль реки ветер крутил снежные вихри и дул с такой силой, что Надя стала опасаться, не опрокинуло бы с саней ящик с хлебом. Идти пришлось боком, высоко подняв воротник, подставляя спину.