Клондайк сел на край топчана и взял ее холодную руку.

— Надя! Любимая моя. Мне так хотелось помочь тебе…

— Не говори! Прошу тебя, не надо ни утешать, ни помогать… Пустое это! Потом когда-нибудь. Только не сейчас. — Отрешенно смотрела она с полным безразличием, как он целовал ее руку. — Для меня это уже слишком, уже перебор. Я кажусь себе раздавленной лягушкой на дороге. Когда оживу, тогда буду петь. Ты услышишь — знай, я жива.

— Ты очень любила маму, — в раздумье сказал Клондайк.

— Как я ее любила, я и сама не знала. Да и можно ли узнать меру любви, пока не потеряешь… Прошу тебя, уйди, пожалуйста, сейчас.

«Милый, чуткий Клондайк! Как он послушно, без обиды поднялся и ушел. Знает, мне плохо — а помочь нечем».

Больше недели лицо и глаза ее не просыхали от слез. Пока наконец Валя не прикрикнула на нее.

— Хватит, Надя, придите в себя! Нельзя так убиваться! Взгляните, на кого вы стали похожи! Вы голос потеряете…

Это подействовало. Потерять голос — потерять жизнь!

Понемногу горе стало забываться, жизнь шла своим чередом, вытесняя большое несчастье маленькими радостями, и, наконец, был Саша — Клондайк. Конечно, никто и никогда не мог заменить мать, как нельзя вычеркнуть из памяти прошлую жизнь, дом.

Мать на свиданье на Красной Пресне, ее заботливые посылки, собранные так умело и мудро. Где не съесть кусок самой, а приберечь, где сэкономить для будущей посылки, потом с первой утренней электричкой отвезти на почту, где принимают посылки для зеков: в Люберцы, в Мытищи или еще куда-нибудь — и успеть обратно, на работу. Кто, кроме матери, способен из года в год, каждый месяц на такое?

За получением посылки Наде иногда приходилось стоять в очереди, и надзиратель, поворачивая ящик адресом к себе так, чтоб получатель не мог видеть, спрашивал: от кого посылка? Ответ был неизменный: от матери, иногда от сестры, но ни разу Надя не слышала, чтоб сказали: от мужа. Возможно, мужья тоже посылали женам, но так редко, что ей не встречалось, а скорее всего, они оказывались в лагерях раньше своих жен и чаще.

Наконец-то был выполнен приказ Горохова: хлеб возить на машине. Днем, когда Надя приготовилась идти за Ночкой на конюшню, за ней явилась дежурнячка по кличке «Васька», прозванная так за поразительно некрасивое, лишенное всякого подобия женственности, лицо.

— Иди, давай на вахту, зовут, — приказала она.

Для начала старший надзиратель Гусь распорядился обыскать Надю, а потом быком промычал:

— Машиной поедешь за хлебом.

«Тьфу, бестолочь!» — ругнулась про себя Надя.

— Чего же сразу не сказали? Ведомость взять, рукавицы, халат одеть надо. Хлеб ведь!

— Дуй, одевайся! — и лениво боднул головой на дверь.

Прежде, чем попасть за зону, Надю еще раз обыскала Васька.

— Охота тебе?

— Охота — неохота, приказ капитана Горохова! — злобно проворчала, сверкнув щелочками глаз, Васька. — А твое дело — помалкивай!

У вахты стоял обшарпанный, помятый грузовичок со знакомым хлебным ящиком. Но Надя к нему не подошла, а побежала на конюшню, где стояла одинокая и, как ей показалось, грустная, понурая Ночка. Она отдала ей кусок хлеба, густо посыпанный солью («Подарок от всех нас», — сказала Валя, отдавая Наде кусок), и поцеловала в мягкие теплые ноздри. «Кому теперь нужна несчастная старуха, загонит ее ЧОС на мясокомбинат».

Шофером грузовика оказался щуплый, разбитной парнишка, Надин ровесник или, может быть, чуть постарше. Едва разглядев свою попутчицу, он тут же нарушил приказ начальства: «не положено» вступать в разговоры с заключенными». Оживленно поблескивая прищуренными глазами и крепкими зубами, он спросил Надю:

— Дорогу знаешь?

— Знаю, не первый раз, — нехотя ответила Надя. Ей совсем не хотелось говорить. Надо было срочно придумать, как убедить ЧОСа оставить Ночку на всякий случай! С утра прочистили бульдозером дорогу, и грузовичок бойко подпрыгивал на уже образовавшихся ледяных надолбах.

Помолчав немного, парень опять заговорил.

— Когда концерт у вас?

— К ноябрьским, наверное.

— Петь будешь? Я приду. А хор ваш и пляски, два притопа — три прихлопа, не уважаю. У нас на селе любая девка так пляшет, а еще и почище.

Надя хотела было обидеться, но раздумала:

— Ты сам-то откуда?

— Я-то? Владимирский! — не без гордости ответил парень. — Город Владимир, слышала?

Надя кивнула:

— Знаю!

— Так вот там село есть — Ляхи.

Надя не сильна была в географии и знать не знала, что село Ляхи отстоит от Владимира на добрых двести километров.

— Красивое? — спросила она.

— Лучше быть не бывает! Река там Ока широченная, стерлядка водится.

— Чего же сбежал от такой благодати?

Парень насупился, посерьезнел, недобро покосился на Надю.

— А чего же? Мы в колхозе за палочки работаем! Вы вот жалитесь, кормят плохо, а мы такой хлеб, как вам дают, во сне видали!

Надя хотела сказать ему, что согласна была бы жить впроголодь, только чтоб на воле, если б к тому же лес был, река, яблони цвели, сирень…

— А лес у вас есть?

— А как же! — встрепенулся парень. — Леса-чудеса!

— Вот видишь! И сады есть?

— Сады-то у нас такие! — он закрутил головой. — Иной год яблони ломает от яблок!

— Здесь хоть бы осинку увидеть, — с сожалением сказала Надя.

— Это конечно. Климат хуже не придумаешь! Ветры да пурги! Да я что? Надолго, что ли? Подзаработаю на домишко — и ялямс!

— Теперь разворачивай и подавай задом в ворота, к тому крыльцу, приехали!

В следующий раз, не успела Надя залезть в кабину, Валек, так звали паренька, положил ей на колени кулек с конфетами.

Надя, ни слова не говоря, тотчас сняла кулек с колен и положила обратно ему на сиденье.

— Чего так?

— Спасибо, не надо!

— Чего это ты?

— А так! У вас отношение к нам какое? Сегодня на колени конфеты положил, а завтра и руки положишь!

— Ты что? Окстись! Я от души! Угостить хотел, — покраснел Валек.

Очень обиделся тогда этот владимирский паренек, надулся, не разговаривал всю дорогу и из кабины не вышел помогать, как в прошлый раз.

«Зря я его так, может, он и правда от души, а я очерствела, как шмоналка», — пожалела Надя.

Погрузив хлеб, она захлопнула дверь кабины и, как ни в чем не бывало, спросила:

— А где мои конфеты? — и достала одну из кулька. Парень заерзал на сиденье и заметно повеселел. И, когда Надя захрустела «Раковой шейкой», сказал с довольным видом:

— Так-то лучше! Давно бы!

— Ладно, только в следующий раз не траться, копи на новую избу. И учти, подношения мне не окупаются!

Как же он улыбнулся тогда, этот губастый парень! Когда бы не уши, то вокруг головы такая улыбка. Не могла же серьезно рассердиться она на него за желанье сделать приятное хотя бы кульком «Раковых шеек».

Дни стояли все еще светлые, но с севера уже надвигалась полярная ночь. Еще одна Надина зима за полярным кругом. Река Воркута у берегов уже покрылась льдом, и только на быстрине середина чернела густыми чернилами. Вода казалась тяжелой. В России копали картошку, а Надин беспризорный участок зарастал бурьяном. Каждый вечер, когда заканчивая работу, Валя с Козой собирались в барак, — Надя начинала плакать, вспоминая мать.

— Ты, Надя, вместо того, чтоб плакать, когда ложишься, лучше помолись за упокой души ее — и тебе будет легче, поверь мне, старой!

В прежнее время Надя подняла бы на смех Козу, сказала бы что-нибудь про «опиум для народа». Но теперь было другое. Чувство собственного бессилья и беспомощности заставляло просить милосердия свыше, у Всемогущего, Всесильного — не у людей. Поэтому она ответила:

— Я бы с радостью, не умею!

Слова, которым научила ее Коза, были непонятны — о царствии небесном, об упокоении души. Повторяла она их, мало понимая смысл, но, как ни странно, они приносили облегчение, успокаивали.

— Можете меня поздравить, я тоже получила посылку, — сказала Коза, когда Надя вернулась с хлебом. На полу стояли ненецкие сапожки-пимы.