Он сообразил, что для освобождения Холли от трусиков надо будет либо разрезать их, либо попятиться из машины. Не имея при себе ножа, Бобо подался назад от своей возлюбленной и поставил ноги в туристских ботинках на асфальт.

– О'кей, вот теперь пойдет.

Он снова засунулся в машину и – без всякого труда – стащил трусики, через туфли «Док Мартенс». Потрогал себя – угу, все готово – развел Холли ноги, и…

От звука сирен и визга тормозов в каких-нибудь футах пятидесяти у Бобо голова впечаталась в крышу – бум! Прожектор выхватил из темноты его обнаженный зад, отбросил пугающие тени внутрь машины, и усиленный динамиком голос приказал:

– Выходите из машины. Руки на голову! Быстро!

В голове мутилось от удара об крышу, не говоря уже о пяти порциях виски с диет-колой. Бобо вылез, спотыкаясь, а в голове вертелись мысли: копы. А Холли только пятнадцать. Беги!

Старт был блестящий, но спущенные мешковатые джинсы и трусы ограничили бегство Бобо всего полутора шагами. Он плюхнулся наземь со всего размаха. Пытаясь подняться на ослабевших руках, он глянул на большое здание справа, увидел, как из полуоткрытых дверей хлещет вода. Пожарный гидрант, что ли? Или что?

Но замутненный ум ничего не успел сообразить, как стена лопнула.

Последней мыслью Бобо до того, как он очнулся на больничной койке, была та, что Бог наказывает его за поминание имени Его всуе, как и предупреждала Холли: распахнутся врата ада и поглотят его.

Нос Ноева Ковчега сорвал металлические двери с петель и прихватил еще приличный кусок задней стены музея. Судно выплыло на парковку в каскаде струй, плоских камней и скрученного металла. Кит выплыл следом, как и шестьдесят семь крестоносцев вперемешку с остатками двадцати одного экспоната музея Библии Живой.

Вода перевернула набок какой-то красный «файрберд», полицейскую машину подхватило и закружило, как пустую пивную банку в ливневом стоке. Потоп растекся по стоянке, скоро его должно было вынести на главную дорогу Гатлинбурга, губя вечер для четырехсот шестидесяти пяти до того трезвых и сухих туристов.

Ковчег завалился набок и поехал по мостовой с металлическим скрежетом раздирающих асфальт гвоздей. Корпус раскололся, разбитое судно остановилось. Резко подъехали еще полдюжины полицейских машин со стороны фасада музея, их фары осветили павших Детей Света. Мокрые балахоны облегали тела, лежащие с раскинутыми руками и ногами – будто стая капустниц, сбитая на землю летним шквалом.

Зверинец Ноя вышел из Ковчега парами – точнее, выпрыгнул, выполз и вылетел из обломков стадами, стаями, поодиночке, шипя, рыча и завывая. Дикий енот-какомицли прыгнул на распростертого водителя гонок с выбиванием, а с него – на голову женщине-полицейскому. Она вскрикнула, когда маленькие лапки сорвали у нее с головы фуражку, и зверек исчез в темноте с трофеем. Ее напарник выхватил пистолет, но стрелять не стал, а бросился под машину, увидев шестисотфунтового льва в прыжке. Лев Ноева Ковчега – на самом деле большой датский дог с приклеенной гривой – остановился и встряхнулся, как мокрая собака.

Грива отлетела и хлопнулась огромным клоком мокрого мха – или как бескостное тело – прямо на лицо Ящика. Второй раз за этот вечер Ящик взвыл, как потерявшийся младенец, рефлекторным движением скинул с груди мокрую массу и потерял сознание.

Две гиены завыли хором и побежали рысью вверх, в глушь национального парка «Грейт-Смоки маунтинз»; передвигающийся медленнее муравьед от них немного отстал. Силач – давным-давно одомашненный медведь Ноева Ковчега, напротив, побежал в другую сторону, на запах барбекю из «Пиг Ал пит-стоп», в полуквартале отсюда. Две аутоэротичные бесхвостые макаки, очевидно, возбужденные общей суматохой, залезли на высокий фонарный столб и занялись тем, что было для них естественно.

Оглушенный Голиаф Джонс на четвереньках, в задравшемся до подмышек балахоне, неэффективно отмахивался от чего-то, блеющего сзади, ухватившего его похотливыми копытами и явно проявляющего интерес к его задней части.

Персик, лежащий поперек неподвижного тела Ящика и пластикового верблюда, за которого держалась вся группа во время наводнения, бормотал:

– Барабанную палку я добыл, но ее у меня отобрали… ой, вырвет меня сейчас.

Младший стонал, но в себя не приходил.

Одной рукой держа Риту Рей за плечо, а другой зажимая ей рот, чтобы заглушить ругательства, Орландо похромал прочь от стоянки.

– Тсссс! – снова повторил он. – Повсюду policia. He забывай, в Кентукки нас все еще ищут.

Рита Рей хромала в одной туфле.

– А, гадство… мои любимые туфли. Должна быть здесь где-то вторая… – Она отбросила мокрую прядь с глаз с потекшей тушью, снова выругалась и сказала: – Это все он виноват, пердун несчастный… но у меня от него кусок, здесь, в сумочке… и этого хватит для этой чертовой страховки. ДНК, Орландо, ДНК!

Кит попал в пробитую Ковчегом брешь в задней стене музея, оставив кусок хвоста, и выплыл за ковчегом на парковку. Шики и Джимми упали из дыхала в брюхо, крутясь, как завтрак кита во время тайфуна. Левиафан два раза повернулся вокруг своей оси и со скрежетом остановился, встав на ровный киль. Как предохранительная решетка трамвая, открытая пасть захватила трех Джонсов и одного футболиста из Университета Теннесси. Левиафан стал на восемь футов короче, и на куполообразной голове появились зазубрины, но дверь в брюхе держалась крепко. Сквозь брешь в хвосте лился бледно-оранжевый свет, освещая интерьер.

Шики раскрыл рубашку:

– Детка, ты как? – спросил он дрожащего Гудини.

Гудини заскулил и сумел пискливо гавкнуть.

Шики снял покосившийся парик и положил его рядом со Шляпой, слетевшей во время исхода из музея. Он повернулся к растянувшемуся на полу Джимми:

– А ты как, друг?

– Хорошая была встряска… где мы?

– На Небе, в Аду – или в Гатлинбурге, штат Теннесси. Суда по завыванию сирен, я бы сказал, что либо в Аду, либо на парковке возле музея.

Джимми встал на ноги и двинулся, пошатываясь, к двери в брюхо.

– Постой, постой! – сказал Шики. – Давай сначала разведаем, а потом уже будем в эту кашу лезть. – Он встряхнул винтовую лестницу. – Наверху оторвалась. Подержи-ка…

Джимми держал, пока Шики качался наверху.

– Ой-ой, – сказал Шики, высунувшись издыхала. Желтушная луна в измазанном сажей небе омывала пейзаж

болезненно-желтым светом, тускнеющим и становящимся восковым, когда лохматые облака пробегали по ее лицу. Две натриевые лампы на концах стоянки заливали асфальт отраженными конусами оранжевого по-марсиански света, а люди, машины и обломки вспыхивали красным, белым и синим от вертящихся мигалок. Высоко в небе бесстрастно подмигивал ангел-дирижабль, вспыхивая как сверхновая, когда вплывал в луч прожектора с арсенала.

– Там просто зона боев, – сообщил Шики. – Копы, «скорая», пожарные едут. «Светляки» валяются на мостовой комками жеваной бумаги. Хорошая новость – то, что они почти все шевелятся.

– Джинджер видите? Она такая, красивая, и волосы светлые до плеч.

– Вижу пару крепких блондинок с волосами до пояса – наверное, из клана Джонсов. Пэтча не вижу. Вон там машина перевернулась, Ковчег на боку лежит… ой, а вон мой приятель-козел залез на того большого техасца. Не подкачай, козлик!

– Джинджер, Джинджер ищите!

– Извини, не вижу. Повсюду холст, дерево, всякий мусор как после урагана. И следа нет от Фенстера. – Шики потер пальцами виски. – Мам, ты уж прости.

– Кто такой Фенстер, о чем это вы?

– Погоди. – Шики чуть дальше высунул голову из дыхала. – Там кто-то из моих «светляков» идет с плакатом, как у водителей в аэропорту. Это… это та симпатюшка, Бетси. Ну, поверни плакат, а то мне не видно. Небось какая-нибудь моя цитата о конце света.

Мори нервно пританцовывал на смотровой площадке «Небесной иглы», когда толпа в белых балахонах и Шики Дун – ага, живой, значит, все в порядке – вошли в Музей Библии Живой. Ежась на вечерней прохладе, Мори подумал, что им там может быть нужно. Наверняка мумия, но выйдут они через главный вход или через заднюю дверь? И при таком шуме – где копы? Неужто в музее сигнализации нет? Мори надеялся, что нет. Совсем не надо, чтобы Дуна арестовали.