Он бежал по улицам, слыша дикие крики, нёсшиеся со всех сторон, и молил бога, чтобы успеть добежать до своего дома раньше, чем там окажутся индейцы. И он успел.

– Мэри! – крикнул Дик, влетев в свой маленький домик. – Бежим!

– Надо взять с собой… – пролепетала до смерти перепуганная женщина.

– Ничего не надо брать! Бежим – Дэнни ждёт нас у ялика!

Дверь с треском распахнулась, и в комнату ворвались двое индейцев. Первого Шейс ударил прикладом, выронив при этом ружьё, но второй, высокий и мускулистый, кинулся на него с ножом. Они сцепились в двух шагах от Мэри, вжавшейся в стену. Тело индейца было смазано жиром, оно выскальзывало из рук Дика, но Шейс не сдавался.

Он услышал, как за его спиной посыпались оконные стёкла, услышал испуганный вскрик жены, но обернуться не мог – лезвие ножа неумолимо приближалось к его горлу. Собрав последние силы, Дик оттолкнул индейца и свалил его с ног ударом кулака. Потом он услышал зловещее шуршание, но обернуться не успел.

Лезвие томагавка, брошенного умелой рукой через выбитое окно, ударило в спину. Шейс обнаружил, что почему-то не может двинуть ни рукой, ни ногой, и не понял, а скорее догадался, что падает. И уже сквозь пелену накатывающего небытия Дик услышал женский крик, полный отчаяния и боли, – крик Мэри…

Месяцем раньше

– Что привело тебя к нашим кострам, бледнолицый брат?

– Франкам нужны ваши томагавки, сашем, – ответил Огюст Шамплен, памятуя, что индейская дипломатия не терпит экивоков. – Мы поступаем с не желающими покоряться так же, как и ходеносауни.

– У вождя франков мало своих воинов? – спросил Длинное Крыло, пристально глядя на француза.

– У вождя франков много воинов. Но мы хотим дать нашим краснокожим братьям возможность отомстить – инглизы побережья причинили много зла народу Длинного Дома. Ружья и порох вы получите бесплатно – столько, сколько будет нужно.

Огюст говорил на языке ирокезов – знание этого языка было семейной традицией рода Шампленов.

– Месть – это хорошо, – медленно проговорил вождь мохоков.

– И кроме того, – добавил командир сильванских ополченцев, – вы можете взять всё, что найдёте в домах непокорных. Бастонь – богатый город.

– Ходеносауни помнят великого Шам-Ле, – торжественно произнёс сашем, – и верны слову. Мы придём – через одну луну мы напоим наши томагавки кровью инглизов.

Шамплен облегчённо вздохнул. «Хорошо, что у этих дикарей такие строгие понятия о чести, – подумал он. – Можно возвращаться».

– Не спеши, бледнолицый брат, – сашем словно прочёл мысли сильванца. – У нас сегодня праздник Хэйнундайо – праздник ягод. Раздели его с нами – ведь ты из рода Шам-Ле.

Огюст знал, что отказаться – значит нанести оскорбление. Но он и сам был не против заночевать в деревне мохоков – куда идти на ночь глядя? В конце концов, это интересно, а время у него есть.

…Праздник ягод остался в его памяти прежде всего танцами в свете костров, вокруг которых ритмично двигались индейцы в деревянных масках и в звериных шкурах – за свои прожитые тридцать три года Шамплен такого ещё не видел. Зрелище завораживало своей первобытной мистикой, чему немало способствовало бренди, которое время от времени прихлёбывал Огюст.

Потом его внимание привлекла девушка, стоявшая у одного из костров. В маскараде она не участвовала, и была одета просто в длинное кожаное платье с бахромой. На её лице и фигуре дрожали красные блики, и от этого казалось, что девушка не стоит неподвижно, а словно перетекает неуловимо и плавно из одной позы в другую, оставаясь в то же время на месте. Почувствовав взгляд Огюста, индеанка повернула голову и посмотрела на него – так, что у командира сильванских волонтёров часто-часто застучало сердце. А потом сказалось выпитое, и Шамплен отошёл от костров в темноту, а когда вернулся, девушки уже не было.

Поискав её глазами и не найдя, Огюст тяжело вздохнул. Надо было идти спать – завтра ему предстоял долгий путь, – но Шамплен почему-то направился не к дому сашема, где его ждал ночлег, а к выходу из посёлка, к берегу небольшой речушки, протекавшей неподалёку. Он не знал, что заставило его так поступить, но когда перед ним из ночной темноты возникла вдруг та самая индеанка, даже не удивился.

– Меня зовут Нэстэйсакэй – Белоглазая Птица, – тихо сказал она. – Я звала тебя, белый вождь, – ты пришёл.

С этими словами она обвилась вокруг него одним гибким движением, и Шамплен понял, что прозвищем «настоящие гадюки» ирокезы обязаны не только своим воинам. Они опустились на мягкий травяной ковёр, укрытые ночью и лесом, живущим своей жизнью. «Как просто всё у этих детей природы, – подумал Огюст, ощущая, как легко сдвигается под его рукой платье дикарки, обнажая стройные ноги и бёдра, – даже одежда… А с фижмами и корсетами наших дам столько возни…». А Нэстэйсакэй извивалась в его объятьях, как истинная змея; её тело было сильным и гибким, и было не понять, кто кем овладевает…

…Его разбудил солнечный луч, коснувшийся лица. Не открывая глаз, Огюст повёл рукой, но его ладонь встретила только траву – Белоглазая Птица улетела. Шамплен сел, стряхивая остатки сна, и увидел, что кончики его пальцев красны. «Кровь первой любви?» – подумал он, но тут же понял, что это не кровь, а сок раздавленных ягод: праздник ирокезов Хэйнундайо приходился на пору созревания земляники.

Жан Адамо уже ждал его в Нуво-Руане.

– Ваша миссия увенчалась успехом, полковник? – спросил он.

– Вполне. Онеида, кайюги и мохоки выступят, если уже не выступили. Он будут у Бастони меньше чем через месяц.

– Прекрасно! У меня тоже полный успех: виргинские «новые аристократы» к нам лояльны – их устраивает перспектива получения десятков тысяч рабочих рук. Все ценные для нас люди уже покинули мятежную Бастонь, а чернь – она чернь и есть. Если проклятые бунтовщики не сдадутся, наши индейцы их просто вырежут, а заодно и примут на себя их последние пули. Ну, а освободившиеся земли Массачусетса найдётся кому занять – Канада полнится людьми.

Огюст Шамплен молча кивнул. Он был не только человеком, но и политиком, а политика – занятие не для чистоплюев.

1777 год

– Положение шаткое, – Самуэль Адамо, старший брат Жана Адамо, бывший теолог, почтенный негоциант и сборщик налогов, а ныне философ и весьма заметная личность среди борцов за независимость североамериканских колоний Франции, поправил кружево манжет, выбившихся из-под его коричневого сюртука. – Армия графа Рошамбо удерживает Ричмонд, контролирует почти всю территорию Пэи-де-Фам и готовится вторгнуться в Луизиану, где начались возбуждённые нами волнения. Корпус маркиза Лафайета захватил Бастонь и ведёт бои в Массачусетсе. Мы держимся только в Сильвании – Акадия сохраняет нейтралитет, а канадские лоялисты нам откровенно враждебны: среди них слишком велико влияние добрых католиков с их преданностью его величеству королю Людовику, – Самуэль презрительно скривил губы. – Скверно и то, что прежде верные нам ирокезы колеблются: нас поддержали только племена онеида и тускарора, а также отделившееся от Лиги племя минго. Война идёт третий год, но пока мы не можем похвастаться ощутимыми успехами, несмотря даже на то, что на нашей стороне англичане – корпус генерала Клинтона вместе с ополченцами генерала Шамплена движется сейчас к Потомаку, чтобы отвлечь внимание Рошамбо от Луизианы. На море также нет преобладания ни одной из сторон: собственного флота у нас практически нет, а Родней никак не может добиться решающего результата в противостоянии с эскадрами де Грасса, блокирующими побережье и перехватывающими наши суда с контрабандой.

– К этому могу ещё добавить, что мы испытываем финансовые трудности, – сказал Мишель Легран, нуво-руанский банкир, перебравшийся в Америку из своего родного Дьеппа сразу после того, как она стала французской. – Однако это решаемо: определённые круги, – он многозначительно посмотрел на обоих Адамо, – выразили желание оказать нам денежную помощь.