– Да вижу. – с досадой проговорило тело, отвинчивая толстыми пальцами, каждый из которых был с сардельку, мешочек с пояса Чевинка.

– Что это? – удивился он, доставши сухари.

– Золото, неизвестный. – доверчиво ответил Стайс. – Я продал домашнюю скотину и выручил за нее мешочек золота.

– Кому ж ты продал ее, убогий? – спросил детина, ощупывая кожаный плащ на плечах Чевинка.

– А добрым людям! – ответил Стайс незнакомцу.

– А есть такие? – удивился тот и прекратил дергать завязочки плаща.

– Тебе нравится мой плащ? – спросил с надеждой Стайс.

– Нет, не нравится. Мой-то был гораздо лучше.

– Лучше моего? – удивился путник. – Не может быть! Неужто, твоя вышивка богаче?! Что может быть роскошнее опушки из усмийских сусликов?! А как красива выделанная кожа! Я обменял этот плащ на двух быков!

Стайс обращался в сторону от собеседника и жестикулировал, обращаясь к пустоте.

– На двух быков! – огорчился неизвестный. – Куда же ты так вырядился?

Он прекратил шарить по Стайсу лапами и теперь стоял перед ним, уперев квадратные ладони в обширную, как бочка, талию. Незнакомец был выше Стайса по крайней мере на голову, и теперь жалостливо смотрел на него сверху вниз.

– Я хочу жениться! – признался Стайс. – Невеста, которую мне выбрал дядя, красавица, из богатой семьи!

– Да ладно! – детина махнул рукой и сел на камень, с которого немного ранее поднялся Стайс. – Мой друг, я не хотел бы быть тем, кто откроет тебе правду.

– Что?! Что?! Она нашла себе другого?! И ты пришел сюда, чтобы сообщить мне эту убийственную весть?!

– Нет, нет! Что ты! Все не так ужасно! Она тебя все также любит! Но ее насильно отдали замуж за старика! Она так рыдала! Я сам так плакал! Вот смотри, как!

И детина заревел густейшим басом так горестно, так впечатляюще шлепая губами и так нещадно поливая слезами равнодушный камень!

– Она сказала мне… Ой, не могу! Она так говорит: пойди, мой верный Мосик, пойди красавец…

– Она так сказала? – не поверил Стайс.

– Ага! И еще она сказала, что не выйдет за того, кого ей дядя твой посватал прямо сразу после твоего ухода! Твой дядя тебя преда –аал! Он предал дружбу с твоим отцо-оом!

– А у меня был отец?! – заголосил Стайс.

– У тебя все было. – деловито ответил Мосик, вытирая нос. – А теперь ты нищий. Тебя все обманули. Твой плащ – обноски. Это просто старая коровья шкура.

– А вышивка? – тревожно спросил несчастный слепец.

– Ну, я не знаю, может, корова когда и вышивала, – засомневался Мосик, – но в отношении опушки из сусликов – это явный перебор! Да, кстати, твой мешок с золотом – тоже лажа! Это сухари!

– Мой мешок! – похолодел жених. – Украли золото! Кто его украл?!

– Если ты про это, – Мосик подал ему сухари, – можешь взять обратно.

– Да нет же, это просто сухари, – с досадой ответил ему Стайс, – был еще мешочек. Где же он? Меня обокрали! Как ты мог?! Я доверился тебе, как другу! Ты говорил, что знаешь мою невесту!

– Так золотишко было?! – потрясенно воскликнул Мосик. – Покажи мне, где ты был! Я этих негодяев… Я их вот так! И так! Я их всех…

Он оставил камень, который пинал громадным сапогом, при этом скручивая воздух большими лапами с обломанными черными ногтями, и огляделся:

– Ты куда, пришелец?!

– Пусти меня! Я желаю умереть! Стайс лез на жертвенник.

– Эй, Эй! Туда нельзя! – забеспокоился красавец Мосик.

Слепой жених, однако, промахнулся и неловко свалился с другого края камня. Раздалось бренчание и что-то покатилось.

– Ой, Мосик! – обрадовался он. – Смотри! Мое золотишко! Я узнаю мешочек! Вот, вот! Тут узелочек, я сам его на память завязал.

– Пусти! – Мосик засопел. – Это мой узелочек!

– А вот еще! Что это?! Мой плащ! О радость! Я спасен!

– Какой еще твой плащ?! Он достал дубинку и начал приближаться к Стайсу.

– Дружище! – воскликнул тот и бросился навстречу, радостно раскинув руки. Но споткнулся и врезался Мосику в брюхо головой. Мосик хрюкнул, сложился и уронил дубину себе прямо на ногу.

– Мама! – заорал он.

– Твоя мама?! Госпожа, я рад вас видеть! Стайс поклонился и врезался головой в невысокий лоб Мосика.

– Папа! – выдохнул тот. И тут же испугался:

– Нет, нет, мы с тобой одни! Я сиротка! Меня нашли в кустах!

– Сиротка?! Как мне жаль! Мы собратья по несчастью! Дай, обниму тебя, бедняжка! Давай поплачем вместе!

И Стайс с рыданием простер к нему свои ладони и воткнул два пальца Мосику в одну ноздрю.

– Туда? – Мосик поморщился. – Я бы не советовал. Да нет, я не имею ничего против матриархата, но сам к тамошним бабенкам добровольно в гости не пошел бы.

– А у них матриархат? – заинтересовался Стайс.

– А ты так хочешь угодить в гарем? Дело неплохое, если с умом устроиться. Но мне там лучше не появляться.

– Что-нибудь изъял полезное в хозяйстве?

Мосик застеснялся. То есть скосил глаза на кончик носа и страшно засопел.

– Ну-ну! – подбадривал его Стайс Чевинк. – Обещал жениться и бросил девушку?

– Нет. Не совсем. «Стайс!» – ахнул Вендрикс Юсс.

– Он бросил меня с детьми. – грозно проговорила некая могучая матрона, выезжая на тяжеловозе из-за широкого и кряжистого дуба. Она держала наперевес копье, которое своей солидностью напоминало кровельный брус.

– Ну вот, я же говорил! – расстроился Мосик. – Теперь меня вернут в семью! Ты бы видел моих деток!

– Ты нам не нужен! – презрительно проговорила еще одна великанша, выезжая также на жеребце, похожем больше на кровать, чем на лошадь. – Мама, я не желаю его видеть! Нам и без него хорошо! «Кто из них мама?» – поинтересовался Юсс.

– Сколько у тебя детей? – спросил Стайс, разглядывая всадниц. Мосик жалостливо заморгал глазами.

– Почтеннейшая госпожа, – обратился к богатырке Стайс, – умоляю вас простить сего несчастного. Он так сожалеет о своем поступке! Он полон раскаяния и надеется на вашу снисходительность! Да может ли при красоте такой быть столь жестоким сердце?! Можно ли представить себе, как много милосердия должна вмещать душа, живущая в таком могучем теле?!

– Молчи, мозгляк. – ответила мамаша.

– Мам, пусть еще поговорит. – попросила дочка.

– Говори, мозгляк.

Стайс поговорил еще. О высоких чувствах. О счастье даровать прощение. О философском смысле любви. О вечных ценностях. О виде звездного неба над головой и нравственном мире внутри человека.

– Вот примерно так обманщики мужчины и смущают бедных и доверчивых голубок! – сурово проговорила матрона. – Дай-ка я их проткну копьем!

– Нет! – вскричал несчастный сирота, соблазнитель невинных молодых особ, пресвинский казанова Мосик. – Это самосуд! Я требую закона! У меня еще есть право аппеляции! А мой невиновный спутник! Его за что вы собираетесь казнить?! Это произвол! Я протестую!

– Мама! Папка, хоть и сволочь, но все же прав! Давай все по закону!

– Только для тебя, Принципелла, – процедила сквозь зубы могучая матрона и легонько шевельнула копьем, указывая путь пленникам.

Спустя примерно полчаса обеим надоело тащиться шагом. Жена схватила Мосика за шкирку и перекинула через свое седло. А юная красотка Принципелла, которая еще не видела в своей невинной жизни от мужиков дурного и свято верила, как в справедливость, так и в любовь, подхватила с земли все двести двадцать фунтов живого веса Стайса Чевинка одной рукой и посадила впереди себя.

– Не бойся ничего, мой мальчик, – сказала она, возвышаясь над ним, – все будет хорошо.

«Ну что ж, – отметил глубокомысленно Вендрикс Юсс, – можешь сказать с уверенностью, что лошадь ты нашел.»

– Судите сами, великодушные синьоры! – верещал сорокой Мосик, вертясь в кругу судей, как пес, попавший на ристалище в разгар сражения. – Судите сами, что еще мне оставалось, лишенному в своей семье как уважения перед лицом моих детей, так и простого чувства мужского внутреннего достоинства! Что могло еще нас связывать как мужа и жену, помимо того святого чувства, что лишь и делает логично обоснованным союз, что именуете вы все семьею! Того единственного, что и является всем смыслом жизни любого существа мужского пола! Того, что вдохновляет божественную лиру и ее поэта на сладкозвучие строки и ее рифму! Что придает для смысла жизнь, что возвращает счастью сердце?! Что в крови волнует юность, что превращает душу пламени в простейший акт животной страсти?! Нет, блин, не секс!! Вы все ошиблись! Вот где ваше заблуждение ошибки! Я говорил вам о любви! Скажи мне честно, как мужу, как избраннику, как господину твоей души, Горгулья, ты меня любила хотя бы раз?!