И полковник видел, что выражение его лица постепенно менялось: колебание, нерешительность…

— Отвечайте же, — настаивал Забродин.

— Верят…

Вместе с этим словом «верят» Забродин понял, что молчание кончилось.

— Но ведь они кощунствуют! Прикрываясь именем бога, и лгут, лгут без конца!

— Это неправда!

— Нет, правда! Вас всех снабдили оружием и ядом, чтобы вы убивали или покончили жизнь самоубийством. С точки зрения религии — это самый тяжкий грех. Они молятся богу, выдавая себя за добропорядочных людей, а вас заставляют предавать свой народ и толкают на преступления против той религии, которую якобы сами исповедуют. Разве это не кощунство? Не лицемерие?

Лицо Ромашко становилось все более растерянным.

— Ради шпионажа, ради того, чтобы выведать секреты народа, плотью которого вы являетесь, и ударить ему в спину, они послали вас сюда, вложили в ваши руки оружие! Вы же их прикрываете!..

— Я все время об этом думаю. Мне очень тяжело!

Ромашко неожиданно заплакал. Закрыл лицо руками и стал судорожно всхлипывать, как ребенок, которому нанесли тяжелую обиду. Забродин налил воды в стакан.

— Выпейте.

— Спасибо…

Ромашко пил, зубы стучали о край стакана.

— Успокойтесь.

— Я не знаю, где нужно ставить маяк…

— А кто знает?

— Указания об этом дадут по радио…

В конце мая у газетных витрин на улицах Москвы толпились прохожие. Их внимание привлекло сообщение ТАСС о судебном процессе над четырьмя диверсантами-парашютистами, задержанными органами государственной безопасности. Решение суда гласило — для всех четверых: расстрел.

В тот же день Забродин вызвал Ромашко на допрос. В распахнутое окно кабинета врывалось солнце.

Слабые порывы ветра приносили в кабинет запах нагретой земли, веселое щебетанье воробьев.

Ромашко осунулся и сгорбился, словно под тяжестью невидимого груза. Но держался он спокойно, как человек, принявший окончательное решение.

— Вы больны? — спросил Забродин, который не видел его несколько дней.

— Ничего…

Забродин предложил Ромашко папиросу, взял в руки газету и, чуть-чуть прищурив правый глаз, спросил:

— Хотите почитать?

Ромашко удивленно оторвал глаза от пола, выпустил дым.

— Что там?

— О ваших друзьях… На третьей странице…

— Давайте.

Ромашко быстро пробежал глазами сообщение и перекрестился:

— Господи, — прошептал он едва слышно, — упокой души грешные! — Потом начал внимательно читать. Лицо его приобрело цвет вощеной бумаги.

Забродин взял газету. Ромашко, скрестив руки на груди, устремил взгляд в верхний угол комнаты, наверное, молился.

— Пантелеймон Васильевич, — вывел его из этого состояния Забродин, — когда центр должен начать передачи для вас?

Ромашко вздрогнул.

— В моем расписании указано…

— Может быть, разберемся вместе?

Полковник достал небольшую карточку с нанесенными на ней типографским шрифтом обозначениями. Ромашко взял карточку дрожащими пальцами, долго смотрел, словно бы ничего не понимая, потом ногтем большого пальца подчеркнул какую-то цифру.

— Вот… Завтра…

— А время?

— Восемнадцать часов.

— Это среднеевропейское? По-московскому в двадцать?

— Да.

Забродин спрятал расписание, подошел к окну и засмотрелся на дерущихся воробьев. Он прекрасно мог разобраться в расписании сам, но так было нужно… Сейчас наступала самая трудная часть беседы…

— Пантелеймон Васильевич, мы можем принять эту радиограмму и без вас… Вы это понимаете?

— Да.

— Но я хочу просить вас помочь нам… И вам, вероятно, будет интересно знать, что передаст центр?

Ромашко по-прежнему смотрел в угол комнаты. Потом перевел взгляд на окно и наконец тихо произнес:

— Послушаю…

— Только я хотел бы вас предупредить…

— Можете не беспокоиться…

На следующий день, взяв с собой двух оперативных работников и Ромашко, Забродин приехал в номер гостиницы. Лунцов уже доставил туда радиопринадлежности.

В номере было душно. Несмотря на это, Забродин решил окно пока не открывать. Над городом нависли черные тучи, раньше времени стемнело. Вдали вспыхивали зарницы. Видно, скоро начнется гроза.

Ромашко был сдержан. Грубыми и неуклюжими руками не спеша расставлял на столе маленькие алюминиевые шкатулки — аккумуляторы, прилаживал контакты, ощупывал наушники и ручки приемника.

За несколько минут до назначенного срока вдруг где-то, совсем рядом, ударил гром. Ромашко сдернул с головы наушники и перекрестился. Потом нацепил наушники и стал сосредоточенно вертеть регулятор настройки.

Начавшаяся было гроза внезапно прекратилась, небо посветлело. Забродин раскрыл окно. Воздух был чист и прозрачен. Внизу блестела влажная асфальтовая мостовая, по которой нескончаемой вереницей тянулся людской поток.

Забродину захотелось влиться в этот поток, хоть на миг отвлечься от дел и почувствовать себя свободным…

Он обернулся. Ромашко быстро что-то записывал.

Когда телеграмма была расшифрована, Ромашко громко выругался и тут же перекрестился.

— Дьяволы. Четверых отправили на смерть, а меня успокаивают.

В телеграмме было написано:

Забродин все время держал в памяти двадцать третье июля. Эта дата не выходила из головы и у Лунцова. Первый прямой контакт с американским разведывательным центром.

Чем ближе эта дата подходила, тем сильнее волновался Лунцов. «Как воспримет центр сообщение своего агента? Поверит ли ему?»

Сеанс радиосвязи нужно проводить обязательно из района Борисова, который назначен Краскову, как пункт постоянного проживания.

Прошло больше месяца с того дня, как Лунцов возвратился из Борисова, где помог Краскову поселиться на частной квартире и устроиться работать монтажником на завод. Уже был составлен текст радиограммы с указанием домашнего адреса и места работы, о чем неоднократно запрашивал разведцентр. Теперь предстояло ее «отстучать» на ключе.

Красков подыскал в лесу укромное место. Накануне сеанса Забродин и Лунцов выехали в Борисов. Остановились в небольшой гостинице. Вечером к ним в номер пришел Красков.

— На пользу вам здешний воздух! — шутливо заметил Забродин после взаимных приветствий. И, прочитав в тоскливом взгляде его вопрос, сказал:

— Потерпите, потерпите еще… Нельзя вам сейчас к родным…

Красков рассказал о своем житье-бытье, и втроем они обсудили предстоящую операцию. Несколько раз перечитали текст радиограммы.

— Все будет нормально, товарищ полковник, — уверял Красков.

Гость ушел, Лунцов сразу уснул, а Забродину долго не спалось. Он еще долго курил. В шесть часов утра Забродин был на ногах. В лес приехали, когда тени были еще длинные, а на траве мелкими алмазами сверкала роса, так что ботинки и брюки сразу намокли.

По краям поляны, которую облюбовал Красков, горделиво возвышались высокие сосны. Рядом с золотистым, пахнущим душистой смолой толстым стволом, постелили брезент. На него поставили черную коробку передатчика, разложили кассеты аккумуляторов. С севера на юг, словно веревку для сушки белья, растянули антенну. Красков орудовал с аппаратурой: что-то привинчивал, что-то выдергивал, снова привинчивал, соединял.

Наконец, Красков в последний раз внимательно осмотрел все соединения и, довольный своей работой, повернувшись к Забродину, с гордостью произнес:

— Готово! Сколько?

— Десять минут.

Красков взял в руки телеграфный ключ и уселся на брезент, рядом с аппаратом. Придвинул к себе бумагу с записями. Оставалась минута. Красков сосредоточенно смотрел на циферблат.

Стрелки достигли заветной черты. Забродин и Красков обменялись взглядами, и в то же мгновение он утопил кнопку на черной крышке аппарата. Раскаленным угольком вспыхнула лампочка. Решительно нажал ладонью на рукоятку ключа. Потом еще… и еще… Уверенно, спокойно. Тут же переключил на прием. Едва заметно кивнул головой, и Забродин понял: «Опознали, слушают!» Сразу стало легко и спокойно, словно вытащил счастливый билет на экзамене.