Мысли Митридата окончательно перепутались после последних слов матери. Он был готов поверить, что спит и видит все это во сне. Ему казалось, роковая история мифического царя Эдипа воплощается наяву и страдания, перенесенные сыном Лаия, уготованы и ему, Митридату.

– Я шокировала тебя, извини,- улыбнулась Лаодика, пригладив растрепанные волосы сына.- Поговорим об этом утром на свежую голову, а теперь предадимся-ка лучше более приятному занятию.

Однако прежнего пылкого любовника будто подменили: уста его словно окаменели, руки лежали неподвижно, в теле не чувствовалось всепоглощающего желания.

Сын охотней забрался бы под одеяло, если бы не настойчивое желание Лаодики вновь соединиться с ним. Ее ласковые умелые руки завладели расслабленной мужской плотью.

Митридат, которому было лень пошевелиться, завороженный, наблюдал, как у него на глазах растет и вытягивается его трепетный разгоряченный жезл, в эти упоительные мгновения казавшийся ему символом мужской силы, источником наслаждения, почти священным предметом, перед которым должны пасть ниц все женщины мира.

Та, что склонилась над жаждущим женского чрева фаллосом, лаская его языком и осыпая поцелуями, в этот миг представлялась Митридату Иокастой, супругой и матерью царя Эдипа.

По мере того как всепроникающее возбуждение захватывало все его существо, в Митридате росло восхищенное обожание той, что так тонко чувствовала тело своего любовника, будто свое собственное. Ее прикосновения лишь усиливали желание отдаться ей, доверить свое растревоженное смелыми ласками естество в полной уверенности, что она не расплещет ни капли из той чаши наслаждения, из которой пьют только вдвоем, только на ложе любви.

Эта изогнутая женская спина, блестевшая в свете бронзовой лампы, эти плечи и руки, излучавшие тепло, эти округлые белые бока и бедра, подчеркивающие гибкость тонкой талии, линия шеи, волосы, золотым потоком упавшие на ложе,- все в этой женщине притягивало вожделенный взгляд Митридата.

Он уже не мучился и не сожалел, что страсть матери к нему завела ее так далеко, а испытывал какую-то приятную покорность судьбе.

Утром все разрешится само собой, думал он, погружая пальцы в тепло материнских волос. Днем его мать, конечно, одумается, иначе и не может быть. Она же неглупая женщина! Сейчас над ней довлеет страсть, как, впрочем, и над ним…

Однако и при свете дня Лаодика осталась при своем мнении, приводя новые доводы, довольно нелепые и абсурдные. Ей же они казались очень убедительными.

Любовь, заполнявшая все ее помыслы в течение последних месяцев, наполнившая смыслом ее не веселую до этого жизнь, сделала свое дело. Царица потеряла всякую способность здраво рассуждать и замечать очевидные несуразицы в своих поступках и словах. Ей казалось, что лишь таким способом она удержит в руках свое счастье, не упустит вдруг воплотившуюся в реальность мечту. Для нее открывалась новая жизнь, куда она стремилась со всем пылом своих необузданных страстей.

«Если такому моему желанию нет объяснения, так и не надо ничего объяснять,- рассуждала царица с горячностью влюбленного без памяти человека.- Пусть это смахивает на вызов моральным устоям, меня это не страшит. Ради личного счастья можно пойти на что угодно, ибо я не обладаю бессмертием богов и мне не интересно, что станут говорить обо мне после моей смерти».

Лаодика была убеждена, что ее выдумка как щит заслонит ее от всех напастей сразу, и изо всех сил старалась убедить в том же сына-любовника.

Митридат употребил свой последний довод:

– Мама, а ты подумала, одобрит ли знать Синопы твой брак неизвестно с кем? Ведь получается, что я – никто!

– Я скажу, что ты знатного персидского рода, даже подыщу тебе «родственников», которые подтвердят мои слова,- стояла на своем царица.- Гергис поможет мне в этом. Тебе не о чем беспокоиться, Митридат!

Полный отчаяния Митридат устремился к Антиохе.

– Ты должна воздействовать на мать,- взывал он к сестре, не находя себе места.- Поговори с ней как женщина с женщиной. Растолкуй ей нелепость ее замысла. Ты же знаешь ее лучше меня и сможешь достучаться до материнского сердца.

– После того как до этого сердца достучался ты, мне это сделать будет труднее,- задумчиво проговорила Антиоха, наблюдая за братом, прищурив глаза.

Она сидела в кресле, закинув ногу на ногу и обняв себя за плечи. Длинный сиреневый химатион с застежками на плечах как нельзя более подходил к ее задумчивому виду.

Антиоха выглядела спокойной, хотя душа ее напоминала в этот миг вздыбленный океан. Одна беспощадная мысль упрямо билась у нее в голове: мать встает у нее на пути, желает занять место, которое Антиоха готовила для себя.

«Ну нет, дорогая моя,- мысленно обращалась дочь к матери,- я не позволю тебе строить свое благополучие за счет моего!»

Метания и сетования Митридата мешали Антиохе сосредоточиться, поэтому она выставила брата за дверь.

– Ступай к Статире, она хотела тебя видеть. Когда я придумаю, что делать, я извещу тебя.

Бросив на сестру благодарный взгляд, Митридат удалился.

Антиохе удалось вскоре узнать, кого ей наметили в мужья. Этим человеком оказался тиран греческого города Диоскуриада с немного странным именем Провак. Этот город лежал на восточном побережье Понта Эвксинского в стране гениохов.

Провак недавно пришел к власти, но уже чеканил монету со своим изображением.

Лаодика сама поведала дочери все, что знала о нем, и показала серебряный обол с гербом Диоскуриады на одной стороне монеты и ликом правителя на другой.

Антиоха долго всматривалась в немного резкие черты чужого лица, повернутого в профиль: горбатый нос, низкий лоб, выдающиеся скулы, плотно сжатый рот. Ни малейшего сходства с Митридатом! Разочарованная Антиоха вернула монету матери.

– Не нужен мне такой муж!- сердито вымолвила она.- Он, похоже, не эллин, а варвар. Наверно, и улыбаться-то не умеет!

– Не скрою, мать Провака из местного племени,- сказала Лаодика,- но отец- эллин.

– Судя по внешности, Провак пошел в мать, а не в отца,- заметила Антиоха с некоторой брезгливостью в голосе.- Варвар, выучивший греческий язык!

– Не забывай, ты сама наполовину персианка,- строго напомнила мать.- Твое упрямство тебе не поможет, пойдешь замуж за Провака!

– Не пойду!- отрезала Антиоха и убежала прочь, чтобы поплакать в одиночестве.

В середине лета в Синопу пришел корабль в праздничном убранстве под парусом, на котором были изображены сыновья Зевса- братья Кастор и Полидевк, покровители Диоскуриады. Корабль привез подарки от жениха невесте и ее матери.

После щедрого угощения Лаодика и посланцы Провака условились, что свадебное торжество состоится в Диоскуриаде по окончании сбора винограда.

Спустя три дня судно диоскуриадян снова вышло в море, направляясь в обратный путь.

Лаодика настояла на том, чтобы Антиоха вместе с нею вышла на пристань проводить украшенный лентами корабль, помахать ему вслед рукой. Она заставила дочь надеть длинную столу, расшитую золотыми нитками, увенчала ей голову кулахом, усыпанным драгоценными камнями, шею украсила жемчужными ожерельями. Так что у недовольной невесты был подчеркнуто царственный вид, в то время как сама царица почти ничем не выделялась из толпы своих служанок.

– Взмахни же хоть раз рукой,- молвила дочери Лаодика.- Вот упрямая!

Корабль уже вышел за мол, над которым взлетали белые брызги прибоя. Ветер донес до стоящих на берегу зычную команду кормчего. В следующий миг большой белый парус, будто облако, окутал мачту.

Триера двигалась галсами, преодолевая встречный ветер.

Расстояние все больше увеличивалось.

Очертания людей на прыгающей палубе делались все более неясными; пропадали из поля зрения трепещущие на ветру разноцветные ленты.

– О Посейдон, сделай так, чтобы это корыто никогда не добралось до родной гавани!- зло прошептала Антиоха.