На побережье он всего себя посвятил детям, так в забавах и веселье незаметно пролетели четыре дня, но однажды детей уже уложили спать, а Кельвин сидел у окна и неспешно разговаривал с Грейс, которая лежала на кушетке под тонким пледом.

– Дай мне, пожалуйста, сигарету, – попросила Грейс.

Он зажег сигарету и передал ее жене – курила она очень редко.

– Мы за сегодня ничего полезного не сделали. Он вздохнул: «Да, иногда так приятно полениться вволю. Какой вечер сегодня. Вот бы поселиться в этих местах навсегда.» Он надолго замолчал. «Мне надо уехать на время в Колдминстер, привести мысли в порядок.»

Жена заговорила тихим, умиротворенным голосом:

– Рано или поздно это должно было случиться, и я рада, что ты об этом заговорил.

Мне нужно попробовать себя понять, во мне что-то в последнее время творится, а я не могу понять, что именно. Там все очень просто, так что там мысли должны в голову хрустальные приходить.

– Я как чувствовала, что ты именно туда поедешь. Я бы с тобой съездила, хоть на денек. Ты когда поедешь?

– Я бы поехал прямо сейчас, только мне сначала надо понять, что я могу тебя здесь оставить и больше не волноваться.

– Все будет в порядке.

– А ты что будешь делать – здесь останешься?

– Нет, я тоже куда-нибудь поеду. Наверное, в Касси, или еще куда-нибудь, поработаю, хочу закончить несколько картин. Если я хоть на неделю оставлю мозг без работы, я немедленно постарею. Возьму детей, снимем дом, наймем француженку в няни, пусть дети учатся говорить по-французски. Мне так хочется измазать руки краской в солнечный и ветреный день, ты же знаешь, как я это люблю.

– Да, я знаю. – Он помолчал. – Краски – это плоть, а разум – это кость. Сейчас мне нужны кости, надежный скелет и побольше гранита для фундамента, тут он вздохнул – и тогда саму пирамиду можно начинать. Он уронил голову в ладони. Я и так уже все непозволительно затянул.

– Не волнуйся, – она погладила его руку: «Все у тебя получится. На такие серьезные вещи не один год уходит». Она взвешивала каждую фразу: «А все остальное – приложится. Тебе действительно надо уехать и начать строить свою пирамиду на пустом месте, и если она у тебя получится, бог с ним, разобьешь ты нам сердца, или нет, да хоть сто сердец разбей – главное – дело сделать». Он попытался заглянуть ей в глаза, но она упрямо смотрела в окно, на закат.

– Так что – когда ты едешь – завтра?

– Наверное, в четверг.

– А сейчас, пора наверное, спать ложиться? Попроси Эйлин зайти.

Он заметил, как она покраснела при этих словах. Эйлин помогла помочь Грейс раздеться. Потом он зашел и посмотрел на спящих детей. Майкл, как всегда во сне, улыбался какой-то загадочной улыбкой, как будто знал что-то такое, чего никто больше не знал. Розмери как и многие дети, выглядела совершенно чужой в этом грязном мире, с невинной складкой на лбу. Кельвин наклонился и нежно поцеловал спящих детей, потом пошел в свою комнату, переоделся в пижаму и прокрался в комнату Грейс пожелать ей спокойной ночи. Она еще не заснула, он сел на край ее постели и они немного поговорили о семейных мелочах.

Немного подумав, она сказала: «Мне очень неловко, что я такая.»

Он не ответил, тогда она ласково коснулась рукой его тела.

Когда он выходил из ее спальни, в горле у него стоял комок, а на глаза навернулись слезы. Что за женщина, как сильно, преданно и нежно она его любит! Ей известно, в чем кроется истинная сила каждой женщины.

К началу сентября Кельвин почувствовал себя отдохнувшим, примирившимся со своими мыслями – теперь он лучше понимал, что ему следовало делать в первую очередь.

В Колдминстере так же грохотали трамваи, и все так же лил дождь. Изобретенные человеком тяжелые машины с грохотом и лязгом развозили по разным местам своих изобретателей, и все так же тускло горели лампочки в витринах дешевых магазинов. Обрывки старых объявлений свешивались с рекламных тумб, зазывая публику на представления уже умерших артистов, калеки на углах делали вид, что продают газеты. Кельвин посмотрел сквозь окно такси на привычные городские сценки и поежился – как здесь уныло и неуютно.

Парк Джульетты казался выцветшим, потерявшим листву и былое очарование – в таких местах обычно находишь дохлых ворон в опавших листьях и потерянную еще в июле лайковую перчатку.

«Боже мой», – подумал Кельвин, – «если миссис Гэррик не догадалась растопить камин, я сяду на ближайший поезд до Лондона – прочь, прочь из этой дыры.» Ему вдруг показалось, что все здесь ему враждебно – даже водитель такси, казалось, понял это, потому что не заводил обычных разговоров о погоде и местных новостях, а молча доставил его на площадь короля Георга.

Миссис Гэррик услышала звонок и радостно улыбаясь, открыла ему дверь.

– Мистер Спринг, как я рада, что вы вернулись – вы отлично выглядите. Хорошо отдохнули?

– Отлично. Он занес чемоданы в лифт, и пока они ехали на четвертый этаж, он спросил: «Можно вас попросить принести прямо сейчас чашку чая?»

– Да что там чашку, у меня все для вас готово. Войдя в комнату, он обнаружил, что в камине весело потрескивают дрова, воздух тих и прозрачен, и он почувствовал себя дома. Оглядевшись, Кельвин увидел, что ни одна из его вещей не тронута, все лежит на прежних местах, даже маленький Будда покоится на своем месте на углу письменного стола. А тут и миссис Гэррик внесла поднос с дымящимся чаем.

Он сразу же выпил две чашки, и лишь после этого заметил, что уже без четверти шесть. Он достал из записной книжки прядь волос, и, как всегда, положил ее на ладонь, понимая, что для него и это важно – ведь мозг его не принимал в этом никакого участия. За все время в Крок Бэй он ни разу не достал прядь из кармана, и он знал почему – там он освободился от своих страхов. Сейчас же волосы сияли перед ним в приглушенном свете камина, и он снова почувствовал внутри знакомую дрожь.

Снизу загудело подъехавшее такси, Кельвин быстро спустился вниз, сел в машину и назвал адрес шоферу: «В гостиницу «Босуэлл».

Кельвин пошел прямо в маленькую комнатку, в которой они с Григ так любили посидеть после обеда – хотя сейчас он увидел, что комнатка была потрепанная, с жесткими кожаными креслами и закопченной решеткой старинного камина, поэтому постояльцы предпочитали отдыхать в более приятном холле гостиницы. Сейчас в комнате царил мрак и запустенье – лишь Григ с мертвенно бледным лицом, без движения сидела в углу. Огонь в камине не горел, свет погашен. Кельвин не мог побороть чувства, что в комнате пусто.

Бесцветным голосом Григ пролепетала: «Здравствуй». При этом она не пошевелилась, и приветствие в ее устах звучало как прощание. Он хотел было подойти к ней и поцеловать, но сил не было, поэтому сначала он включил свет и увидел, что она похожа на выпотрошенную раковину без моллюска. Кельвин взял ее за руку, почувствовал могильный холод, отпустил руку и тяжело опустился в кресло.

Он еще пытался разглядеть хоть что-нибудь в ее глазах, но на него смотрели лишь пустые окна заброшенного дома, из которого давно выехали все жильцы.

– Ты не замерзла?

– Замерзла.

Он привстал, позвонил в колокольчик, появился официант.

– Принесите большой бокал портвейна и стакан лимонада.

Швейцар кивнул и вышел.

Григ сказала: «Я не люблю лимонад.»

– Я тебе заказал портвейн, ты хотя бы согреешься. И надо бы огонь здесь попросить развести. – Он снова посмотрел на нее. – Ты хоть рада меня снова видеть?

– Рада.

Перед тем, как сказать «рада», она долго размышляла, при этом уголки губ у нее постоянно подергивались, как будто она собиралась что-нибудь сказать и все не решалась. Как она сейчас похожа на Маргарет. Официант принес портвейн и Кельвин передал ей бокал.

– Как Маргарет себя чувствует?

– Она в полном порядке, только ее сейчас нет, она будет только через два дня.

– Ты, похоже, очень устала.