— Как вы познакомились? — спросил Дэлглиш.

— А вы как думаете? На работе. Я заведовала канцелярией в его частном офисе.

«Значит, все было так, как я и думал», — отметил Дэлглиш.

— А потом, когда вы стали любовниками, вы попросили о переводе?

— Нет, перевод мне и так предстоял. В частных офисах долго не работают.

— Вы встречались с кем-нибудь из членов его семьи?

— Он не возил меня к себе домой, если вы это имеете в виду. Не представлял своей жене или леди Урсуле: познакомьтесь, мол, это Кэрол Уошберн, моя любовница.

— Насколько часто вы встречались?

— Настолько, насколько часто ему удавалось вырваться. Иногда у него было целых полдня, иногда всего часа два. Он старался заглянуть ко мне по пути в свой избирательный округ, если ехал туда один. Бывали случаи, когда мы не виделись неделями.

— Он никогда не говорил о женитьбе? Простите, но этот вопрос может оказаться важным.

— Если вы предполагаете, что кто-то зарезал его, чтобы он не смог развестись и жениться на мне, вы попусту теряете время. Ответ на ваш вопрос, коммандер, — нет. Он никогда не заводил разговора о браке. Я тоже.

— Можете ли вы сказать, что он был счастлив?

Ее как будто не удивил на первый взгляд не имеющий отношения к делу вопрос, и ей не понадобилось много времени, чтобы обдумать ответ. Она знала его давно.

— Нет, я бы так не сказала. Того, что с ним произошло — я имею в виду не убийство, а то, что он пережил в той церкви, чем бы оно ни было, — думаю, не случилось бы, будь он доволен жизнью и если бы ему для этого хватало нашей любви. Ее вполне хватало для меня; это было все, что мне нужно, чего я хотела. Для него — нет. Я всегда это знала. Ничто не было достаточным для Пола, ничто.

— Он говорил вам, что получил анонимное письмо, касающееся Терезы Нолан и Дайаны Траверс?

— Да, говорил. Он не принял его всерьез.

— Он принял его всерьез настолько, что даже показал мне.

— Ребенок Терезы Нолан, от которого она избавилась, был не от него, если вы это подозреваете. Иначе он бы мне сказал. Послушайте, это ведь была всего-навсего анонимка. Политики получают их постоянно. Они к ним привыкли. Зачем теперь-то беспокоиться из-за нее?

— Затем, что все случившееся с ним в последние недели его жизни может оказаться важным. Вы должны это понимать.

— Какое значение могут иметь теперь скандал или клевета — его они уже не тронут. И не причинят ему боли. Ничто уже не причинит ему боли. Никогда.

— А были вещи, способные причинить ему боль? — тихо спросил Дэлглиш.

— Он тоже был человеком, не так ли? Разумеется, существовали вещи, которые его ранили.

— Какие? Неверность жены? — Она не ответила. — Мисс Уошберн, моя задача — поймать его убийцу, а не сберечь его репутацию. Эти задачи не обязательно должны быть несовместимы, и я постараюсь, чтобы они таковыми не оказались. Но какая из этих задач главная, я не скрываю. Не могли бы вы тоже быть откровенны?

— Нет! — с неожиданной жесткостью ответила она. — Я оберегала его частную жизнь — не репутацию, а частную жизнь — три года. Это дорого мне стоило. Я не жаловалась ему, не жалуюсь и теперь. Мне известны правила. Но я намерена оберегать его частную жизнь и впредь. Для него это было важно. Если я перестану это делать, то ради чего тогда все эти годы, в течение которых мы таились, не могли показаться вместе, не могли сказать: «Это мой мужчина, это моя женщина, мы любовники», — когда я всегда была на втором месте после его работы, его жены, его избирателей, его матери? Его ведь все равно не вернешь.

Таков извечный вопль отчаявшихся: «Его уже не вернешь». Дэлглиш вспомнил свое второе дело — об убийстве ребенка: в квартире убийцы была найдена пачка порнографических фотографий — жертвы в непристойных позах, жалкие детские тела, над которыми надругались и выставили напоказ. В его обязанности как свежеиспеченного инспектора-детектива входило попросить мать опознать свою дочь. Женщина лишь мимоходом скользнула взглядом по снимку и уставилась перед собой, не желая узнавать, отрицая правду. Есть вещи, которые разум отказывается принять даже ради возмездия, ради торжества справедливости. «Их уже не вернешь» — таков крик отчаяния всего потерпевшего крушение, испытывающего запредельное страдание, сломленного горем мира.

Тем не менее она продолжала говорить:

— Было много такого, чего я не могла ему дать. Но я давала ему умение хранить тайну, свободу действий. Я наслышана о вас. Знаю о том деле на Болотах,^[28] об убийстве ученого-криминалиста. Пол мне о нем рассказывал. Это был ваш триумф, не так ли? Вы спросите: «А как же жертва?» Но что вам до жертв? Думаю, вы поймаете убийцу Пола, вы ведь всегда ловите преступника, правда? А вам когда-нибудь приходилось задумываться, какой ценой вы это делаете?

Дэлглиш заметил, как напряглась от оскорбления и неприязни Кейт.

Девушка тем временем продолжала:

— На сей раз вам придется поймать преступника без моей помощи. Вам она, в сущности, и не нужна. Я не собираюсь предавать доверие Пола только ради того, чтобы вы сделали еще одну зарубку по поводу достигнутого успеха.

— Речь идет еще и об убийстве бродяги, Харри Мака, — напомнил Дэлглиш.

— Простите, но у меня не осталось чувств для Харри Мака, даже сострадания. Харри Мака я оставляю за рамками своих размышлений.

— Но я не могу оставить его за рамками моих.

— Конечно, не можете, это ваша работа. Послушайте, я не знаю ничего, что могло бы вам помочь раскрыть убийство. Если у Пола были враги, мне они неизвестны. Я рассказала вам о нас с ним. Вы и так все это знали. Но втягиваться дальше я не собираюсь и не желаю оказаться в конце концов на свидетельском месте, а также чтобы меня фотографировали по дороге в суд и снимки печатали на обложке под заголовком: «Малышка Пола Бероуна на стороне».

Она встала. Это был для них знак, что пора уходить. Когда они дошли до двери, она сказала:

— Я хочу уехать, недели на две. У меня масса неиспользованных отпускных дней. Если журналисты разнюхают обо мне, не желаю находиться здесь, когда это случится. Я этого не вынесу. Я уеду из Лондона, вообще из Англии. И вы меня не остановите.

— Не остановим, — согласился Дэлглиш. — Но мы будем здесь, когда вы вернетесь.

— А если я не вернусь? — В ее голосе слышалось усталое смирение перед неизбежным поражением. Как она сможет жить за границей, будучи столь зависимой от своей работы, от жалованья? Эта квартира, быть может, и утратила для нее свой смысл, но Лондон все равно оставался ее домом, и работа значила для нее больше, чем просто деньги. Молодая женщина не стала бы начальницей, если бы не была умна, трудолюбива и амбициозна. Но Дэлглиш ответил на ее вопрос так, словно принял его всерьез:

— Тогда я вынужден буду приехать к вам.

Уже в машине, пристегивая ремень безопасности, он сказал:

— Интересно, смогли бы вы добиться большего, если бы беседовали с ней наедине? Может быть, она говорила бы свободнее, если бы меня там не было.

— Вероятно, сэр, — не стала спорить Кейт, — но только в том случае, если бы я пообещала сохранить в тайне все, что она мне скажет, а как я могла это сделать?

Массингем, мысленно усмехнулся Дэлглиш, пообещал бы не выдавать ее секретов, а потом без малейших угрызений совести все бы рассказал. В этом заключалось одно из различий между ним и Кейт.

— Да, — сказал он, — вы этого никак не могли бы сделать.

Вернувшись в Скотленд-Ярд, Кейт бросилась в кабинет Массингема и нашла его там в одиночестве, зарывшимся в бумагах. Ей доставило удовольствие прервать его добросовестное, но лишенное энтузиазма изучение протоколов поквартирного обхода страстным отчетом о только что проведенной беседе. Она с трудом сдерживала гнев на обратном пути в Ярд, и теперь ей не терпелось с кем-нибудь схлестнуться, желательно с мужчиной.

— Этот человек — дерьмо! — выпалила она.