— Ладно, — сказал он с унылой покорностью. — Пойдем в участок на Харроу-роуд, расскажем о машине.

Квартира Сары Бероун располагалась в одном из мрачного ряда одинаковых пятиэтажных домов, фасад которого, чересчур вычурный и закопченный, был футов на тридцать сдвинут в глубину от Кромвель-роуд и прикрыт изгородью из пыльных лавровых кустов и колючей, почти лишенной листвы бирючины. Рядом с коробкой домофона была прикреплена табличка с девятью кнопками. Против верхней значилось всего одно слово: «Бероун». Позвонив, они тут же толкнули дверь, и она открылась. Пройдя через вестибюль, Дэлглиш и Кейт очутились в узком холле: пол затянут линолеумом, стены выкрашены неизбывной глянцево-кремовой краской, единственный предмет мебели — столик для писем. Клетка лифта едва вмещала двух пассажиров. Задняя стена кабины почти сплошь была зеркальной, но когда лифт с грохотом медленно пополз вверх, отражение в нем их фигур, стоящих настолько близко друг к другу, что Дэлглиш ощущал сладкий запах чистоты, исходящий от ее волос, и почти слышал биение ее сердца, ничуть не помогло зрительно расширить пространство: на него начал неотвратимо надвигаться приступ клаустрофобии. Дернувшись, лифт остановился. Когда они вышли из него и Кейт повернулась, чтобы захлопнуть дверь шахты, Дэлглиш увидел, что Сара Бероун поджидает их на пороге.

Фамильное сходство было почти сверхъестественным. Она стояла в дверном проеме словно тень своего отца в женском исполнении. Те же широко расставленные серые глаза, те же набрякшие веки, тот же изящный костяк и аристократичность облика, только лишенная патины мужской самоуверенности и успеха. Светлые волосы, не золотистые, как у Барбары Бероун, зато более насыщенные, почти рыжие, были уже чуть тронуты сединой и висели сухими безжизненными плетьми, обрамляя конусообразное бероуновское лицо. Дэлглиш знал, что ей двадцать с небольшим, но выглядела она гораздо старше, медового цвета кожа казалась бескровной от усталости. Девушка даже не взглянула на его удостоверение, и ему стало интересно: ей безразлично или это легкая демонстрация презрения? Кейт, когда он их познакомил, она лишь кивнула, потом, отступив в сторону, жестом указала на гостиную, расположенную в глубине холла. Там им навстречу поднялась знакомая фигура — они оказались лицом к лицу с Айвором Гарродом.

Сара Бероун представила всех друг другу, но его присутствия никак не объяснила. Впрочем, и не была обязана: ее квартира — она может приглашать кого пожелает. Это они с Кейт были обычно незваными гостями, явившимися в лучшем случае по вынужденному приглашению или молчаливому согласию; их всего лишь терпели, рады им бывали редко.

После вызывающего клаустрофобию лифта и тусклого холла они вступили в пространство света и простора. Квартира была перестроена из мансарды, и гостиная тянулась едва ли не во всю ширину дома. Северная стена была полностью стеклянной, с раздвижными дверями, выходящими на узкий балкон-балюстраду. В дальнем конце виднелась дверь, ведущая скорее всего на кухню. Двери в спальню и ванную, как предположил Дэлглиш, открывались из холла. Он приучил себя схватывать характерные особенности помещения, не подавая вида, что изучает его, поскольку это было бы сочтено хозяевами — да и им самим, окажись он на их месте, — оскорбительным со стороны чужого человека, тем более полицейского. Ему всегда казалось странным, что он, человек, болезненно чувствительный к вторжению в свою частную жизнь, выбрал профессию, заставляющую его почти ежедневно вторгаться в частную жизнь других людей. Но жизненное пространство других людей и предметы, которыми они себя окружают, непреодолимо любопытны для детектива как характеристика личности, как невольные свидетельства, выдающие ее характер, интересы, навязчивые идеи.

Эта комната, несомненно, представляла собой и гостиную, и студию. Мебели в ней было не много, но все удобно устроено. Два больших потрепанных дивана стояли у противоположных стен, над каждым — книжные полки; имелись здесь также стереосистема и бар. Перед окном — небольшой обеденный круглый стол с четырьмя стульями. Стена напротив окна была покрыта пробковой панелью с пришпиленными к ней фотографиями. Справа — виды Лондона и портреты лондонцев; в этой подборке, видимо, был заключен некий политический смысл: расфуфыренные для вечеринки в дворцовом саду пары, дефилирующие через Сент-Джеймсский парк, на фоне эстрады. Группа чернокожих в Брикстоне, возмущенно уставившаяся прямо в объектив. Королевские стипендиаты Вестминстер-скул,^[24] гуськом чинно стекающиеся к Аббатству.^[25] Переполненная детская площадка, худенький мальчик, ухватившись за прутья, смотрит сквозь ограду тоскливым взглядом, как посаженный за решетку беспризорник. Женщина с лисьей мордочкой выбирает меха в «Харродз». Муж и жена, пенсионеры, со сложенными на коленях узловатыми руками сидят в оцепенении, словно стаффордширские статуэтки, по обе стороны электрического камина. Смысл этого политического послания, подумал Дэлглиш, слишком легковесен, однако, насколько он мог судить, с профессиональной точки зрения снимки были выполнены умело, в интересных ракурсах. Левая часть экспозиции представляла то, что, вероятно, было более прибыльным заказом: череду портретов известных писателей. Однако некая озабоченность фотографа проблемой социального неравенства давала себя знать и здесь. Мужчины, небритые, без галстуков, по моде небрежно одетые в рубашки с открытым воротом, выглядели так, словно либо только что участвовали в литературной дискуссии на Четвертом канале, либо направлялись на биржу труда 1930-х годов, между тем как женщины казались либо затравленными, либо ощетинившимися. Исключение составляла пышногрудая бабушка, прославившаяся своими детективными рассказами, — она скорбно смотрела в камеру, словно сожалела то ли о кровавом характере своего творчества, то ли о размере полученного аванса.

Сара Бероун указала им на диван справа от двери, а сама села на противоположный. Диспозиция оказалась едва ли годной для чего-либо иного, кроме как для натужного перекрикивания через всю комнату. Гаррод устроился на подлокотнике дальнего от Сары дивана, словно бы намеренно дистанцируясь от всех троих. За последний год он, казалось, сознательно ушел с политической авансцены, и теперь гораздо реже случалась возможность услышать, как он выдвигает на обсуждение идеи революционной рабочей борьбы; видимо, он сосредоточился на своей профессии социального работника общины, что бы это ни значило. Тем не менее он все еще был безошибочно узнаваем — человек, который даже в состоянии покоя держал себя так, будто отлично сознавал силу своего физического присутствия, но умел отлично ее контролировать. В обычных джинсах и белой рубашке с открытым воротом он ухитрялся выглядеть одновременно просто и элегантно. Этот человек, подумал Дэлглиш, со своим продолговатым надменным флорентийским лицом, благородным изгибом губ, носом с горбинкой и копной темных волос, с глазами, которые ничего не упускают, вполне мог быть сошедшим с полотна героем какого-нибудь выставленного в Уффици портрета.

— Хотите что-нибудь выпить? — спросил он. — Вина? Виски? Кофе?

Голос его звучал почти нарочито вежливо, но ничего сардонического либо провокационно-подобострастного в нем не было. Дэлглиш знал его мнение о столичной полиции, Гаррод довольно часто его высказывал. Но сейчас он играл очень осторожно. Они все должны быть на одной стороне, по крайней мере в настоящий момент. Дэлглиш и Кейт отказались от его предложения, и наступила короткая пауза, которую прервала Сара Бероун:

— Вы приехали в связи со смертью моего отца, конечно же? Не думаю, чтобы я могла существенно вам помочь. Я не видела его и не говорила с ним уже больше трех месяцев.

— Но вы приходили на Камден-Хилл-сквер во вторник днем, — напомнил Дэлглиш.

— Да, навестить бабушку. У меня образовался свободный час между двумя встречами, и я хотела попытаться выяснить, что происходит: уход моего отца со всех служб, слухи о сверхъестественном опыте, который он пережил в той церкви… Мне не у кого было больше спросить, не с кем поговорить. Но бабушки не оказалось дома, и я не стала ждать. Ушла около половины пятого.