— Ты прекрасно знаешь, что она здесь делала — помогала Мэтти.

— Опасное, однако, выходит, занятие — работать на твоего мужа. Послушай, если кто-то действительно его убил, то человек этот очень умен и хитер. Он знал, что Пол будет в той церкви, знал, что под рукой окажется его опасная бритва, у него хватило духу пойти на такой огромный риск, и ему не внове было резать человеческую плоть. Ты знаешь кого-нибудь, кто соответствует этому описанию, Барби? Знаешь? Вам со Стивеном повезло, что у вас есть алиби, правда?

— У тебя тоже есть алиби.

— Да, и у Мэтти, и у леди Урсулы, и у Холлиуэлла. Немного подозрительно — столько железных алиби. А как насчет Сары?

— Я с ней не разговаривала.

— Будем надеяться, что у нее алиби нет, а то полиция заподозрит заговор. Когда ты позвонила мне и сказала, что он собирается выгнать тебя, я тебе пообещал, что все будет в порядке? Ну что ж, теперь все в порядке. Я сказал, чтобы ты не беспокоилась о деньгах? Теперь тебе не надо о них беспокоиться. Все твое.

— Не так уж много.

— Брось, Барби, вполне достаточно. Начать хотя бы с дома — он стоит не меньше миллиона. И Пол был застрахован, не так ли? В полисе есть пункт относительно самоубийства? Было бы некстати.

— Мистер Фаррелл сказал, что нет. Я спрашивала.

И снова этот вкрадчивый многозначительный смех — нечто среднее между хрюканьем и хихиканьем.

— Значит, ты уже разузнала насчет страховки! Ты времени даром не теряешь. Стало быть, адвокаты думают, что Пол сам себя убил?

— Адвокаты никогда ничего прямо не говорят. Мистер Фаррелл не велел мне разговаривать с полицией в его отсутствие.

— Семья предпочла бы, чтобы это оказалось убийством. Может, так оно и есть. Если бы он хотел покончить с собой, почему было не воспользоваться пистолетом? Пистолетом своего брата. Когда у человека есть пистолет, он не станет перерезать себе горло. И боеприпасы у него были, ведь правда?

— Боеприпасы?

— Патроны. Где пистолет? Все еще в сейфе?

— Нет. Я не знаю, где он.

— Что значит — ты не знаешь? Ты проверяла?

— Вчера, после того как он ушел. Я не пистолет искала, хотела посмотреть бумаги, его завещание. Открыла сейф — а пистолета там нет.

— Ты уверена?

— Разумеется, уверена. Это очень маленький сейф.

— И ты, естественно, ничего не сказала полиции. Нелегко было бы объяснить, почему тебе захотелось взглянуть на завещание мужа точнехонько за несколько часов до того, как он так своевременно умер.

— Я никому ничего не говорила. А, кстати, откуда тебе известно про пистолет?

— Боже мой, Барби, ты неподражаема! Твоему мужу перерезали горло, его пистолет пропал, а ты никому ничего не сказала.

— Думаю, он сам от него избавился. В любом случае какая разница? Он же не застрелился. Дикко, иди спать. Я устала.

— Но ты не испугалась, увидев, что пистолета нет, правда? Барби, почему ты не испугалась? Потому что знаешь, кто его взял, да? Знаешь или подозреваешь. Кто? Леди Урсула? Холлиуэлл? Сара? Твой любовник?

— Конечно же я не знаю! Дикко, оставь меня в покое. Я устала. Я не хочу больше разговаривать. Хочу спать.

В ее глазах заблестели слезы. Было нечестно с его стороны так расстраивать ее. Она страшно жалела себя — овдовевшую, одинокую, ранимую. И беременную. Леди Урсула не хотела, чтобы она пока кому бы то ни было рассказывала о ребенке, — ни полиции, ни Дикко. Но когда-нибудь он все равно узнает. Все узнают. И должны узнать — чтобы все ухаживали за ней, оберегали от волнений. Пол бы заботился о ней, но его больше нет. А она сказала ему о ребенке только вчера утром. Вчера. Не нужно думать о вчерашнем дне, ни теперь, ни после — никогда. Фильм должен был вот-вот начаться. Старый фильм Хичкока, а Хичкока она всегда любила. Нечестно со стороны Дикко явиться сюда, приставать к ней, бередить ее память.

Он улыбнулся, потрепал ее по голове, как собачку, и ушел. Она подождала, пока дверь за ним закроется, чтобы убедиться, что он не вернется, и снова включила телевизор. Экран засветился, по нему ползли титры предыдущей передачи. Как раз вовремя. Барбара уселась поудобнее в подушках и вывела звук не очень громко, так чтобы Дикко не было слышно.

Массингем проболтался в Ярде дольше, чем было, в сущности, необходимо, поэтому к вилле на Сент-Питербор-плейс подъехал, когда часы показывали без одной минуты полночь.

Но свет в нижнем этаже еще горел: отец не спал. Массингем постарался как можно тише повернуть ключ в замке и бесшумно открыть дверь, будто проникал в дом незаконно. Но все оказалось напрасно. Должно быть, отец ждал его и услышал, когда подъехала машина. Почти в тот же момент, как Массингем вошел в дом, дверь малой гостиной отворилась и из нее, шаркая, вышел лорд Данганнон. Слова «панталоны в тапочках» всплыли в памяти, принеся с собой знакомую душевную тяжесть: щемящую жалость, раздражение и чувство вины.

— О, вот и ты, мой дорогой мальчик, — сказал отец. — Первес как раз принес грог. Хочешь присоединиться ко мне?

Отец никогда прежде не называл его так — «мой дорогой мальчик»; слова прозвучали фальшиво, словно были заранее отрепетированы. Собственный смущенный ответ поразил Массингема такой же неискренностью:

— Нет, папа, спасибо. Я лучше поднимусь к себе. У меня был тяжелый день. Мы работаем над сложным делом. Бероун, знаешь?

— Бероун? Ну конечно. До замужества она была леди Урсулой Столлард. Они с твоей тетушкой Маргарет начали выезжать в свет в один и тот же год. Ей, должно быть, уже за восемьдесят. Этого следовало в общем-то ожидать.

— Умерла не леди Урсула, папа, а ее сын.

— Но мне казалось, что Хьюго Бероун был убит в Северной Ирландии.

— Не Хьюго, папа. Пол.

— Пол? — Отец, казалось, о чем-то поразмыслил, потом сказал: — Тогда я, конечно, должен написать леди Урсуле. Бедная женщина. Если ты уверен, что не хочешь зайти… — Его голос, который с прошлого апреля стал по-стариковски дрожать, смолк на полуслове. Но Массингем уже поднимался по лестнице. На полпути он остановился и, перегнувшись через перила, посмотрел вниз: удалился ли уже отец в гостиную, к своему одиночеству, которое он скрашивал с помощью виски? Но старик неподвижно стоял на месте, глядя на сына с почти неприлично откровенной тоской. В ярком электрическом свете было отчетливо видно, что сделали последние пять месяцев с массингемовскими фамильными чертами. Мышцы словно бы сползли с костей, и кожа туго обтягивала крючковатый нос, делая его похожим на острие ножа, в то же время щеки обвисли дряблыми, покрытыми старческой гречкой мешками, как у ощипанного индюка. Огненные массингемовские кудри потускнели и стали цветом и структурой похожи на солому. «Он выглядит таким же архаичным, как персонажи рисунков Роулендсона,^[17] — подумал Массингем. — Старость всех нас превращает в карикатуру на самих себя. Неудивительно, что мы ее боимся».

Поднявшись на один короткий лестничный марш, он, как всегда, очутился посреди страшного кавардака своей квартиры. Это действительно становилось невыносимым. Надо съезжать отсюда, причем как можно скорее. Но как? За исключением короткого времени, проведенного в казарме, после поступления в полицию он всегда жил в отдельных комнатах родительского дома. Пока была жива мать, такой порядок его полностью устраивал. Родители, поглощенные друг другом с тех самых пор, как отец впервые женился, будучи уже сорока с лишним лет от роду, никогда его не донимали — они, наверное, даже не замечали, дома он или нет. Неудобство — впрочем, невеликое — состояло лишь в том, что входная дверь была общей. Массингем жил с комфортом, платил номинальную ренту и копил деньги, чтобы купить собственную квартиру, когда придет срок. Он даже ухитрялся втайне устраивать прямо здесь, в доме, любовные свидания и в то же время имел возможность пользоваться услугами поредевшего штата материнской прислуги, если нужно было приготовить еду, постирать одежду, прибрать в комнатах, перенести пакеты из машины.