Еще долго после того, как закрыла Библию, она лежала, неподвижно вытянувшись. Ночь казалась бесконечной, мысли ее метались, пытаясь найти убежище, словно загнанное животное. Где Даррен? Как он? Есть ли кому утешить его, позаботиться о том, чтобы он не чувствовал себя несчастным? На первый взгляд та жуткая сцена не произвела на него слишком тяжкого впечатления, но когда речь идет о ребенке, никто не может сказать, что он испытывает в подобных случаях на самом деле. И это ее вина, что они оказались отрезанными друг от друга. Ей следовало проявить настойчивость и узнать, где он живет, встретиться с его матерью. Он никогда не говорил о своей матери, а когда она спрашивала, пожимал плечами и ничего не отвечал. Она же не хотела давить на него. Вероятно, можно найти мальчика через полицию. Но стоит ли обременять подобной просьбой коммандера Дэлглиша в тот момент, когда ему предстоит раскрыть два убийства?
Мысленно произнесенное слово «убийство» принесло новую тревогу. Есть что-то, что она должна вспомнить, но не может, что-то, что нужно сказать коммандеру Дэлглишу. Он говорил с ней недолго и очень деликатно, сидя рядом в детском уголке церкви на таком же маленьком стульчике, на каком сидела она, не обращая внимания, даже не замечая, насколько тот не подходит для его высокой фигуры. Она старалась держаться спокойно, быть точной, излагать только факты, но отдавала себе отчет в том, что в ее памяти есть провалы, что-то стерто из нее кошмаром той сцены. Но что это может быть? Что-то маленькое, вероятно, не важное, но он сказал, что она должна рассказать ему обо всех подробностях, какими бы незначительными они ей ни казались.
Вдруг совсем другая насущная забота вышла на передний план. Ей захотелось в туалет. Она включила ночную лампу, пошарила рукой в поисках очков и взглянула на настольные часы, тихо тикавшие на ее прикроватной тумбочке. Было всего десять минут третьего. До утра не дотерпеть. Хотя мисс Уортон имела собственную гостиную, спальню и кухню, ванную комнату она делила с жившими этажом ниже Макгратами. Канализационная система в доме была допотопной, и если придется воспользоваться туалетом среди ночи, завтра Макграты будут выражать недовольство. Можно было воспользоваться ночным горшком, но его придется выносить и все утро прислушиваться к шорохам за дверью, чтобы проскочить вниз, не встретив наглого, презрительного взгляда миссис Макграт. Однажды, неся накрытый горшок, она столкнулась на лестнице с Билли Макгратом. При воспоминании об этом у нее до сих пор начинали пылать щеки. Но ничего не поделаешь. О том, чтобы прокрасться вниз и нарушить мертвую тишину ночи рокотом бурлящей воды, низвергающейся по трубам с громовыми раскатами, не могло быть и речи.
Мисс Уортон не знала, за что Макграты так ее не любят, почему ее безобидная учтивость их раздражает. Она старалась не попадаться им на глаза, хотя сделать это было не так-то просто, поскольку у них общая парадная дверь и узкий коридор. Первый раз приведя к себе Даррена, она объяснила Макгратам его появление тем, что мать мальчика работает в церкви Святого Матфея. Ложь, вырвавшаяся в панике, вроде бы удовлетворила их, а она впоследствии решительно вычеркнула ее из своей памяти — нельзя же было каждую неделю каяться в ней на исповеди. К тому же Даррен проходил туда и обратно так стремительно, что они вряд ли успели бы его о чем-либо расспросить, а следовательно, риск разоблачения был минимален. Мальчик словно бы чувствовал, что Макграты — враги и лучше избегать их, чем вступать в противоборство. Мисс Уортон пыталась расположить к себе миссис Макграт отчаянной сверхвежливостью и даже мелкими проявлениями любезности: летом убирала от солнца в дом ее бутылки с молоком; возвращаясь с церковной рождественской ярмарки, оставляла на ее пороге банку домашнего варенья или чатни.[16] Но эти свидетельства слабости, казалось, лишь усугубляли их враждебность, и в глубине души она знала, что ничего поделать с этим нельзя. Люди, как государства, нуждаются в ком-нибудь более слабом и уязвимом, чем они сами, чтобы презирать и стращать его. Таков уж наш мир. Тихо вытащив горшок из-под кровати, скорчившись над ним и напрягая мышцы, чтобы струя получалась более тонкой и производила меньше шума, она в который уж раз подумала о том, как ей хотелось бы завести кошку. Но палисадник — двадцать квадратных ярдов заросшей нестриженой травой земли, бугристой, как вспаханное поле, окруженной зарослями выродившихся роз и растрепанных, нецветущих кустов, принадлежал нижней квартире. Макграты ни за что на свете не разрешили бы ей пользоваться им, а держать кошку днем и ночью взаперти в двух маленьких комнатках было бы жестоко.
Ребенком мисс Уортон воспитывали в страхе, а это урок, который не забывается никогда. Ее отец, наставник начальной школы, умел в классе вести себя относительно терпимо, но компенсировал эту вынужденную сдержанность тиранией в собственном доме. Жена и трое детей боялись его. Однако общий страх не сближал детей. Когда, как обычно без всякой причины, он выбирал одного из них объектом недовольства, остальные видели в стыдливых взглядах друг друга лишь временное облегчение. Они учились лгать, чтобы защитить себя от отцовского гнева, и получали побои за вранье. Они учились бояться и бывали наказаны за трусость. И тем не менее на журнальном столике возле дивана у мисс Уортон стояла фотография родителей в серебряной рамке. Она никогда не винила отца за свои прошлые или нынешние несчастья. Она хорошо усвоила урок: винить надо только себя.
Теперь она осталась совершенно одна в целом мире. Ее младший брат Джон, с которым они были очень близки, психологически более сильный, чем остальные, приспособился к жизни лучше всех. Но Джон заживо сгорел в орудийной башне бомбардировщика «Ланкастер» за день до своего девятнадцатилетия. Мисс Уортон, счастливо не ведавшая о стальном аде, в котором Джон исходил криком в последние мгновения своей жизни, мысленно приукрашивала его смерть, представляя себе, как единственная немецкая пуля находит его сердце и молодого воина с бледным лицом, все еще сжимающего в руке пистолет, бережно опускают на землю. Ее старший брат Эдмунд после войны эмигрировал в Канаду и теперь, разведенный и бездетный, работал клерком в каком-то маленьком северном городке, названия которого она так и не запомнила, поскольку писал он крайне редко.
Засунув горшок обратно под кровать, мисс Уортон надела халат и прошлепала босыми ногами через узкий коридорчик к единственному окну гостиной. В доме царила полная тишина. В свете фонарей улица сияла, как эбеново-черная река, текущая меж берегов, образованных припаркованными вплотную друг к другу машинами. Даже через закрытое окно до нее доносился приглушенный рев мчавшегося по Харроу-роуд автомобильного потока. Ночные облака нависали низко над землей, подсвеченные красными отблесками неутомимой рекламы. Иногда, глядя в эту пугающую полутьму, мисс Уортон представляла себе, будто Лондон стоит на вечно тлеющих углях и эта непризнанная преисподняя окружает ее со всех сторон. Справа на фоне бешено мигающего зарева вырисовывался силуэт церкви Святого Матфея. Обычно он ее успокаивал. Это было место, где ее знали, ценили за те небольшие услуги, которые она оказывала приходу, давали возможность занять себя, найти утешение, исповедаться, почувствовать себя дома. Но сейчас высокая узкая башня казалась чужой и торчала на фоне бурого неба как символ ужаса и смерти. Как же она сможет теперь ходить туда два раза в неделю по знакомой тропе? Раньше, если не считать коротких отрезков, проходящих под мостом, эта тропа казалась ей защищенной от опасностей городских улиц. Даже ранним утром, когда еще толком не рассвело, она ходила по ней, милосердно свободная от страха. А в последние месяцы у нее появился еще и Даррен. Но теперь Даррена нет, нет и чувства безопасности, и тропа всегда будет представляться ей скользкой от воображаемой крови. Она вернулась в постель и теперь мысленно, по крышам, перенеслась в малую ризницу. Сейчас она, конечно, пуста. Полиция увезла трупы. Черный автофургон без окон стоял наготове еще до того, как она ушла. Теперь там нет ничего, кроме бурых пятен крови на ковре. Или его тоже уже убрали? Ничего, кроме пустоты, тьмы и запаха смерти, — разве что в приделе Богородицы еще трепещет огонь в алтаре. Неужели ей придется расстаться и с этим? Неужели убийство чревато утратами и для невиновных: забирает у них людей, которых они любили, объемлет душу страхом, оставляет их покинутыми и лишенными друзей, одних под тлеющим небом?
