Кэрлис Уэббер Арнольд ничего не принимала на веру. Она была из тех женщин, которые поражение превращают в победу, заурядное – в необычное, из тех женщин, которые выдерживают и падения, и взлеты, извлекая уроки из того и другого. В двадцать лет Кэрлис была серым мышонком, типичной школьной зубрилкой. К тридцати она оставила надежду даже о приличной, не говоря уж об удачной партии. Не имея иных возможностей, она посвятила себя карьере. А в тридцать семь у нее было все – потрясающая карьера, привлекательный и процветающий муж, полно денег и даже собственный стиль. Ее зеленые глаза были мягко оттенены и чуть подкрашены; безупречная кожа – самое главное во всем облике – матово сияла; каштановые, естественно вьющиеся волосы изящными, легкими, как облако, прядями ниспадали к плечам, а фигура, благодаря постоянным тренировкам и фантастически строгой диете, была стройной и мускулистой. Она одевалась как женщина, которая хочет добиться успеха, но под дорогими, тщательно скроенными костюмами она носила тонкое кружевное белье. Женщина, работающая на больших боссов. Прямо-таки Кэрлис. Прямо-таки красотка. Прямо-таки в стиле восьмидесятых.

В середине ноября, во вторник вечером, около восьми, Кэрлис вышла из такси у своего фешенебельного кооперативного дома в Верхнем Ист-Сайде. Она все еще не забыла свою убогую однокомнатную квартирку в доме без лифта и именно поэтому могла по достоинству оценить нынешнее элегантное жилище, где за красивым фасадом из известняка ее неизменно, уходила она или возвращалась, приветствовал вежливый привратник. Она кивнула ему в ответ, вошла в кабину лифта и, поднимаясь на десятый этаж, поболтала с лифтером. Выйдя из лифта, она пересекла покрытый толстой ковровой дорожкой холл и отомкнула изящную лаковую дверь, ведущую в ее квартиру. При виде мужа она буквально остолбенела.

– Кирк! Что ты здесь делаешь! – воскликнула она, чувствуя, как сердце останавливается в груди. – Я думала, ты в Лос-Анджелесе.

– Я был в Лос-Анджелесе, – ответил он, улыбаясь и обнимая ее. Он был высок, красив и богат, блестящий бизнесмен, по-настоящему знающий толк в работе корпораций, американский аристократ, наделенный харизмой киноактера, принц Филип, только помоложе, Роберт Рэдфорд, только повыше ростом. У него были светлые, с рыжеватым оттенком волосы, а шрам, пересекавший левую бровь, не портил лицо, а лишь намекал на интригующее прошлое.

– Все это время я думал о тебе и решил себе сделать подарок на день рождения – провести его с тобой.

– Весьма романтично, – откликнулась она, возбуждаясь от его объятий, наслаждаясь его лаской. Она была его женой уже семь лет, но порой, глядя на него издали, все еще не могла поверить, что она и впрямь замужем за таким человеком. Золушка и Принц. – Когда ты вернулся?

– Сегодня днем, – сказал он, протягивая ей небольшой сверток с маркой магазина «Тиффани». Хоть это был его день рождения – исполнилось сорок восемь, – преподносил подарок он. В самом начале их брака он запретил ей отмечать его дни рождения. Ненависть Кирка к дням рождения казалась Кэрлис совершенным капризом, но со временем она свыклась с этой причудой мужа.

Он смотрел, как она разворачивает сверток. В ее зеленых глазах вспыхнул радостный и жадный блеск. Она извлекла из коробочки три толстые нити из слоновой кости и тут же примерила их. Прямо-таки животная страсть Кэрлис к вещам всегда восхищала его; первая его жена вообще их не замечала.

– Нравится?

– Ну конечно, что ты спрашиваешь! – сказала она, поворачивая подарок так и сяк, чтобы получше разглядеть и по-настоящему оценить чудесные браслеты от Перетти. Как это похоже на Кирка – делать подарки, подумала она. Он с трудом облекает свои чувства в слова – вместо этого он делает подарки. Подарки, говорящие: «Я люблю тебя. Извини. Ты для меня – все». Подарки, смысл которых ей следовало расшифровать. – Я прямо-таки без ума от них.

Она улыбнулась и, обняв его, поцеловала.

– Что это за поцелуй, – обиженно протянул он, и поначалу слегка, а затем прижимаясь все крепче он впился ей в губы, возбуждаясь от привычного, слегка пряного запаха и ощущая, тоже привычно, ее чувственное тело.

На следующее утро Кэрлис приготовила ему завтрак и едва успела поцеловать его на прощание.

– Я без ума от браслетов, спасибо, – сказала она, уже успев надеть их.

Она открыла дверь, и, подхватив чемоданчик, он вышел, чтобы вновь отправиться на Западное побережье, где его ждали партнеры по переговорам.

Кэрлис еще раз поцеловала мужа, улыбнулась и закрыла дверь. Она принадлежала к категории тех женщин, которые спокойно воспринимают постоянные деловые разъезды мужей, живут насыщенной жизнью, делают карьеру, имеют мужа и страстного любовника.

Квартира на Шестьдесят второй улице, фотография которой как-то появилась в «Нью-Йорк таймс», выглядела симпатичной и гостеприимной. Здесь жил архитектор, он сам ее и спроектировал. У него были янтарные глаза греческого бога, кожа оливкового цвета и темные волосы. Джордж Курас был человеком чутким и страстным, человеком, который любит, а не разрушает. Человеком, который, как сказал он Кэрлис в самом начале их знакомства, дает, а не берет.

– Я заждался тебя, – нежно сказал он. Помогая ей снять жакет, он мягко провел пальцами по шее. Она вздрогнула от его прикосновения.

– Неужели этому счастью когда-нибудь придет конец? – спросила она вслух.

– Никогда, – ответил он, закрывая ей рот поцелуем и возбуждаясь от одного ее присутствия. Она нужна была ему так же, как и Джейд. Обе были нужны, и он не собирался терять ни одну, ни другую.

Сначала он лишь прикоснулся к ней губами, но постепенно его поцелуи становились все настойчивее. В обращении с женщинами Джордж был подлинным артистом – гением любви и знатоком ее тайн. Он любил любовь, жил ради любви и никогда не считал, что любовь к одной женщине может быть основанием, чтобы не любить другую.

Кэрлис медленно возвратила ему поцелуй, упиваясь его запахом, всякий раз новым, тайной его губ, рук и тела. Пока он вел ее в спальню, она повторяла себе, что это всего лишь интрижка и она может прервать ее, когда захочет. К тому же Кирк был так одержим своей работой, так поглощен делом, что ему об этом вовеки не узнать.

Джейд Маллен была оригинальной женщиной. Она всегда говорила, что лучшее в ее жизни уже произошло – она не родилась симпатичной. Волосы у нее были цвета влажного песка, глаза бронзовые, с золотистыми крапинками, руки красивые, с миндалевидными ногтями. Нос у нее был слишком длинный, а подбородок слишком маленький, и тем не менее в компании она всегда выглядела лучше других женщин, и это замечали все. Когда по окончании четвертого класса в школе устроили рождественский маскарад и одной писаной красотке досталась роль Снегурочки, а Джейд заставили играть карлика-оборвыша, она дала себе страшную клятву, что никогда не позволит обращаться с собой как со второсортной только оттого, что не симпатична, – и слово сдержала.

Джейд всегда вела себя не так, как другие: иначе говорила, иначе одевалась, иначе выглядела. Вот этот отказ от общепринятого и лежал в основе ее потрясающего успеха – всегда за ней увивалась длинная вереница мужчин, находивших ее неотразимой, а вдобавок к этому – блестящая карьера в мире моды: она стала буквально музой одного из самых влиятельных модельеров на Седьмой авеню. Лишь однажды Джейд поступила, как все, – и потерпела поражение.

Подобно многим, Джейд вышла замуж и, подобно половине замужних, развелась. Ей нравилось жить одной; в глазах Джейд жить одной не значило быть одинокой. Для нее это значило быть любимой и независимой, а в последние три года это значило – быть с Джорджем Курасом.

Оказавшись на Семьдесят третьей улице, рядом с мрачным зданием, где была приемная известного на Парк-авеню врача, Джейд Маллен нахлобучила на новую парижскую прическу шляпу, перекинула через плечо замшевую сумочку и принялась оглядываться по сторонам в поисках автомата. Ну конечно, Парк-авеню – слишком шикарное место, чтобы тут были автоматы. Один, на углу Лексингтон-авеню и Семьдесят третьей, был сломан. Другой, на углу той же Лексингтон и Семьдесят первой, – занят. Наконец, нашелся и целый и свободный на углу Лексингтон и Шестьдесят пятой. У нее даже был десятицентовик, но, естественно, номер был занят.