Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Так было, когда отец умер.

Вот обтянутая голубым ситцем комната матери с огромной кроватью, застланной кружевным покрывалом, с потолком, изображающим голубое небо, по которому несётся стая ласточек, каждая величиною с утку. Вот библиотека с огромными запертыми на ключ книжными шкафами, с большим круглым столом красного дерева, на пыльной поверхности которого кто-то нарисовал пальцем крест…

Вот биллиардная, помещающаяся в мезонине: тяжёлый биллиардный стол, крытый зелёным сукном, посредине его пирамидка шаров, выложенная в рамке, словно ожидающая игроков. У стены стойка для киёв, концы которых ещё хранят следы мела.

Вася берёт из пирамидки шар и целится в него кием, но за спиной слышится хриплый нянькин басок:

– Барчук, да разве ж так можно! Тётушка уж пошли в церкву.

…Склеп открыт. У входа стоит стол, накрытый белой скатертью. На столе евангелие, распятие, горка жёлтых восковых свечей. У стола облачается отец Сократ в чёрную траурную ризу с серебряным шитьём. Видимо, риза не по отцу Сократу, он совершенно тонет в ней. Дьячок, молодой хромой парень с бабьим лицом, оправляет на нём ризу со всех сторон.

Вася невольно улыбается.

«Словно запрягает, – думает он, – как… нашего Орлика».

Тётушка уже здесь. Она стоит впереди всех. Чуть позади неё – Жозефина Ивановна, Ниловна, Тишка и другие дворовые люди.

Начинается служба. Вася хочет сосредоточиться на словах молитвы, но мысли его разлетаются, как птицы. Он ловит себя на том, что мыслями он уже далеко от здешних мест, где-то в Москве, у дядюшки Максима, в Петербурге, у незнакомых людей, на корабле, который на крыльях своих уносит его в безбрежный простор неведомых морей и стран.

Губы его шепчут: «Прощайте, папенька и маменька… прощайте», – повторяет он, стараясь сосредоточиться на мысли о прощании со всем, что сейчас окружает его, а завтра уже будет невозвратным прошлым. Но это ему удаётся лишь в самую последнюю минуту, когда стоящая перед ним Жозефина Ивановна проходит к могильным плитам, опускается на колени, крестится католическим крестом, целует холодный мрамор гробниц и шепчет по-французски:

– О, зачем и я не лежу под этими плитами!

Удивительно, но это трогает Васю больше, чем вся служба со свечами и с ладаном. Прикладываясь к холодным каменным плитам, он чувствует, как нервная спазма сдавливает ему горло и слёзы жгут глаза.

Глава 10

В Москву на долгих

Хорошо сьезженный четверик старых сытых коней спокойно и дружно взял с места тяжёлый тарантас. Захлебнулись оглушительным звоном колокольчики, и сразу заворковали искусно подобранные шорки на пристяжных. Мелькнули лица стоящих на крыльце – тётушки, отца Сократа с благословляюще поднятой десницей, старчески трясущаяся голова буфетчика, забывшего умереть, двух горничных девушек и дворни. А где же Тишка?

Ах, вот и он и Лушка! Раскрыв рты, они оба стоят поодаль: Лушка спокойна, а Тишка бледен, лицо его искажено страданием. Васе кажется, что он плачет.

Но вот побежали назад окна дома, потом хозяйственные постройки, зелёная луговина с белыми гусями, со Степанидой, кланяющейся проезжающим в пояс, белая церковь с зелёной берёзовой рощей, задумчивые липы старого парка, деревенская улица с яростно лезущими под ноги лошадей собаками, с бабами и ребятишками, выскакивающими на звон колокольцев. Прогремел под колёсами горбатый бревенчатый мостик через речку Дубовку, и тарантас покатил по просёлку среди полей зацветающей ржи, по которой лёгкий ветерок гнал зелёные волны.

Звенели жаворонки в голубой вышине, весело пофыркивали кони, почувствовав вольный воздух, изредка пощёлкивая подковой о подкову, чуть покачивался тарантас, малиново пели колокольчики. Ворковали шорки на пристяжных.

Прощайте, Гульёнки!

Ехавшие молчали, занятые каждый своими мыслями, – мадемуазель Жозефина и нянька Ниловна, полулёжа на перине, а Вася, сидя на широких козлах, рядом с Агафоном.

Когда проехали несколько вёрст и лошади перестали просить поводьев, Агафон дал Васе вожжу левой пристяжки. Вася крепко держал её обеими руками, наблюдая, как добрая лошадь, изогнув шею кольцом, натягивает толстые ремённые постромки и косит огненно-карим глазом, как при движении морщится кожа на её крупе, над которым вьётся зеленоглазый овод.

И в то же время всё наблюдаемое им не захватывало его внимания, как раньше, когда ему случалось ездить на тех же лошадях. Чувство щемящей грусти лежало на его детской душе. Ведь всё, что сейчас промелькнуло мимо, начиная с большого белого дома и кончая мостиком через Дубовку, – всё это уже отошло в прошлое, а вместе с этим кончилось и его детство.

Наступала другая пора.

Что-то будет?..

Вот о чём думал Вася, сидя на козлах.

Задумавшись, мальчик даже не сразу заметил, как Агафон, взяв у него из рук вожжу, осадил четверик и стал осторожно спускаться в глубокий овраг.

Вася взглянул с высоты своих козел вокруг. За оврагом расстилалась, насколько хватало глаз, слегка холмистая равнина. Там, в зелени хлебов, лежали островками деревни и сёла с белыми церквами, красовались на взгорьях помещичьи усадьбы, окружённые садами и парками, вертели крыльями ветряные мельницы.

Ближе, на дне оврага, куда теперь спускался тарантас, блестела на солнце какая-то речушка, разлившаяся в довольно большой пруд, подпёртый плотиной с водяной мельницей.

Дышловые кони, держа на себе всю тяжесть огромного тарантаса, временами садились на задние ноги, трясли затянутыми головами и храпели, скаля зубы. И тогда колокольчики, только что трепетно бившиеся, вдруг зловеще смолкали. Агафон спокойно притпрукивал, Ниловна молча крестилась, Жозефина Ивановна кричала, хватаясь за край тарантаса:

– Агафон, Агафон! Постойте, постойте, я выйду на землю. Я не могу, я боюсь! Ради бога!

– Ничего, ничего, Жозефина Ивановна, – успокаивал её Агафон. – Этак вам всю дорогу придётся прыгать. Не тревожьтесь.

У Васи замирал дух, как на качелях, но было не страшно, а весело и хотелось громко смеяться.

Наконец последний стремительный нырок экипажа, сопровождавшийся резким криком Жозефины Ивановны, – и лошади, облегчённо пофыркивая, бесшумно, неторопливо бегут по навозной плотине. Здесь прохладно, приятно пахнет свежей водой. По спокойной, как стекло, глади пруда плавают круглые листья белых цветущих кувшинок. Среди них шныряют юркие стайки молодых уток, таких же белых, как цветы кувшинок. Под плотиной лениво урчат лягушки.

Гудит под колёсами лоток, по которому сбегает лишняя вода из пруда, убаюкивающе шумит огромное, зелёное от слизи мельничное колесо, мелькает припудренная мучной пылью мельница со стоящим у дверей бородатым мужиком в красной рубахе, который степенно кланяется тарантасу, слышится мерное постукивание мельничного постава, в воздухе улавливается запах муки.

Но вот кони дружно берут короткий, но крутой подъём, мелькает купа курчавых вётел – и снова мимо бегут хлебные поля, над которыми невидимые жаворонки без конца повторяют своё радостное «тпрю-пи, тпрю-пи».

Солнце жарит всё сильнее. Плавает коршун в вышине. Тарантас укачивает. Хочется спать, глаза понемногу начинают слипаться; бесконечные поля кружатся, убегая куда-то слева направо.

Отяжелевшие, отвыкшие от езды кони покрываются потом и уже начинают ронять на дорогу клочья белой пены. Часа два пополудни, самое пекло. Агафон посматривает на солнце и в первом же большом селе просит разрешения покормить лошадей, останавливаясь в тени старых церковных клёнов.

Вася спрыгивает с высоких козел, разминает затёкшие ноги. Сон отлетает. Они на широкой деревенской площади, покрытой гусиной травой. Посредине площади стоит белая каменная церковь с островерхой, не по церкви, колокольней. Над церковью бешено носятся бесхвостые стрижи.

– Ну-ка, барчук, помогай, – говорит Агафон, начиная распрягать лошадей.

Вася охотно берётся ему помогать, пытаясь развозжать пристяжную, которой правил, но она жадно тянется к горькой гусиной траве, вырываясь из его рук.

9
{"b":"118552","o":1}