Так думал Вася, стоя перед тётушкой, не опуская головы. Он не чувствовал себя виноватым.

Некоторое время они стояли друг перед другом молча. Она – высокая, прямая, в строгом чёрном платье, от которого её голова казалась ещё более седой. И он – двенадцатилетний мальчик, плечистый, крепкий, с пытливым взглядом тёмных и острых глаз.

Наконец тётушка, не опускаясь в кресло, поставленное для неё в классной, обратилась к нему по-французски.

– Базиль! – сказала она. – Опасаясь за собственное сердце, я отложила наше объяснение на сегодня…

Вася молчал.

– Понимаете ли вы, сударь, весь ужас содеянного вами вчера?

– Нет, тётушка, – просто отвечал он.

– Ах, вот что!.. Значит, вы из тех преступников, которые не имеют мужества или не хотят сознаться в своей вине.

– Вины своей не вижу.

– Ещё лучше! Продолжайте! – сказала она, опускаясь в кресло. – Ну? Что же вы молчите?

– Покойный папенька желал, чтобы я был моряком. Я учусь тому ремеслу.

– Вы дворянин, сударь! У дворян нет ремесла. У них есть служба царю и отечеству, – строго заметила тётушка. – Если бы вы… я боюсь даже произнести это слово… если бы с вами случилась беда? Вы могли утонуть в этом грязном пруду. Кто отвечал бы за вас? Вы прекрасно знаете, что по решению родственников на меня было возложено ваше воспитание, хотя я прихожусь вам только дальней роднёй. Но я приняла этот крест и должна нести его. Кто же отвечал бы, если бы с вами случилось непоправимое несчастье?

– Но пока ничего не случилось, – отвечал Вася. – А в будущем может случиться, ежели к тому я не буду заблаговременно готов.

– Я вижу, что у вас на всё имеется ответ, Базиль! Это делает честь быстроте вашего ума, но не свидетельствует о вашем добром воспитании, за что, впрочем, ответственны не вы, сударь, а я… Предупреждаю вас, что за ваш вчерашний проступок, в котором вы к тому же не хотите раскаяться, вы будете лишены мною права выходить из дома всю неделю. И сладкого вы тоже не получите. Обедать будете за отдельным столом. А гулять впредь – только под присмотром вашей гувернантки… Я потому с вами так строга, сударь, что вы имеете все возможности к приятным и достойным дворянина занятиям. У вас есть верховая лошадь, книги, у вас есть, наконец, ослик, достать которого мне стоило больших хлопот. Вы не цените моих забот о вас и причиняете мне огорчительные неприятности…

– А где Тишка? – спросил вдруг Вася.

– О ком вы думаете, сударь! – горестно воскликнула тётушка. – Этот испорченный раб там, где и надлежит ему быть.

– Почему испорченный? – спросил Вася.

– Не надоедайте мне вашими вопросами, сударь, – отвечала тётушка, начиная гневаться всё сильней. – Я отправлю вас немедленно в Петербург, в пансион, где вы будете пребывать до поступления в корпус!

– Если вы наказали Тишку, тётушка, то это несправедливо, – стоял на своём Вася. – Виноват во всём я один: из-за меня он упал в лужу, я же приказал ему кататься на нашем корабле «Телемаке». Я прошу наказать, если то нужно, только одного меня.

– Вы самонадеянны не по возрасту, – отвечала тётушка, поднимаясь с кресла. – Посидите эту неделю дома и подумайте хорошенько над тем, что вы сделали и как вы говорите со мною. И молитесь… да, молитесь нашему милосердному творцу. Я тоже буду молиться за вас. О том же буду просить и отца Сократа.

И тётушка, протянув Васе для поцелуя свою белую, но уже тронутую восковой старческой прозрачностью руку, быстро вышла из классной.

Вася остался один. Белела раскрытая книга на большом дубовом столе.

– Одиссей, сын Лаэрта…

Тишки не было.

Вася подошёл к окну и распахнул его.

За окном стояло тёплое ясное майское утро. Чистый и вольный ветер приносил с собой из берёзовой рощи запах распускающейся листвы, крик грачей и далёкое кукованье кукушки.

Вася долго смотрел из окна вдаль. Его неудержимо потянуло из этой скучной классной комнаты на волю, в поле, в лес, к пруду, который теперь казался особенно притягательным. Свобода, о которой ещё вчера он не думал, так как никто ей не угрожал, сегодня сделалась мучительно сладкой. Одиночество показалось Васе нестерпимым. Ему стало жалко самого себя, закипевшие в груди слёзы подступали всё ближе и ближе к горлу, вдруг брызнули из глаз и потекли по лицу.

Над ухом его раздался старческий дребезжащий голос. Вася быстро вытер слёзы и обернулся. Перед ним стояла маленькая седенькая старушка и печально смотрела на него.

Это была Жозефина Ивановна, его гувернантка и терпеливая наставница в науках.

– Базиль, – сказала она, – почему вы не учите Одиссея?

– Потому, что он мне надоел, – ответил Вася.

В минуту гнева ему очень хотелось сказать этой крошечной француженке, что и она надоела ему, как и все другие в этом доме, который они обращают в тюрьму для него. Но, вспомнив её постоянную доброту, её простые рассказы о тяжёлой жизни в родной Нормандии, о том, сколь горек и случаен был её хлеб на чужбине, он сдержался и сказал:

– Задайте мне что-нибудь другое, мадемуазель Жозефина. – И, помолчав немного, спросил с прежним упрямством: – Где Тишка?

Старушка приложила палец к губам.

– Тишки нет, – ответила она шёпотом, оглядываясь по сторонам. – Тётушка приказала, чтобы он пошёл в свой дом, к своей маман. Я вам принесла другую книгу, Базиль. Когда вы не будете сердиться, вы её прочтёте. Я нашла её в шкафу у вашего папа.

Вася взял из рук француженки книгу и, даже не заглянув в неё, отложил в сторону.

Жозефина Ивановна вышла. А Вася решил тотчас же, несмотря на запрещение тётушки, покинуть классную и идти разыскивать Ниловну, которая одна могла знать, где Тишка.

Старший сын многодетной вдовы, птичницы Степаниды, Тишка попал в господский дом после долгих хлопот матери перед нянькой Ниловной и няньки Ниловны перед тётушкой. Степанида радовалась за него и гордилась им, забегая иногда на кухню, чтобы хоть одним глазком взглянуть на своё детище, щеголявшее теперь в мундирчике со светлыми пуговками во всю грудь. И вот теперь всё пошло прахом. И виною Тишкиного несчастья был он, Вася, он один!

Вася решительно перешагнул порог классной и тут же столкнулся с Ниловной. Несмотря на то, что Ниловна была стара, куда старше тётушки, ни единой сединки не было ещё в её туго зачёсанных, чёрных, как смоль, волосах.

– Ты куда это, батюшка? – строго спросила она, загораживая Васе дорогу.

– Нянька, это верно, что Тишку прогнали? – обратился к ней Вася.

– Чего, чего ты? Гляди-кось! Эка важность – Тишка! – отвечала нянька своим бабьим баском.

Но в скорбном выражении её голоса Вася услышал упрёк себе и понял, что няньке жалко бедного Тишку.

– Нянька, – сказал Вася, – в этом я виноват…

– Виноват аль не виноват, а Тишка должон понимать, – не маленький, чай, – что не господское он дитё. Вишь, тётушка разгневалась на тебя. Иди-ка, батюшка, в горницу.

– Никуда я не пойду! – крикнул Вася.

И, отстранив старую няньку от двери, он выбежал на широкий подъезд гульёнковского дома.

Тишка сидел на краю дороги у просторной луговины, на которой паслись гуси. Правда, это был уже не тот блестящий казачок, которому завидовала вся деревня. Вместо мундирчика со светлыми пуговицами на нём была холщёвая рубаха, перехваченная под мышками верёвочкой. А из-под рубахи виднелись теперь худые исподники.

Тишка мастерил дудочку из лозы и не слышал, как к нему подбежал Вася.

– Тишка, что ты тут делаешь?! – крикнул тот, едва переводя дух от быстрого бега.

– А вот… – указал Тишка на дудочку с таким видом, словно век этим занимался и будто ничего, кроме этого, не было: ни бурного вчерашнего дня, ни мундирчика со светлыми пуговками.

– Что с тобой было? – спрашивал Вася, опускаясь подле Тишки на траву.