– А то, батюшка, – ответила нянька, – что страху я натерпелась за тебя нивесть сколько. Разве можно дворянскому дитю ночевать в омёте? Чай, ты не пастух и не Тишка.

Вася ничего не сказал. Говорить ему не хотелось. Жар в теле теперь сменился упадком сил и сонливостью.

Сквозь лёгкую дремоту Вася слышал срывающееся побрякивание колокольцев пробегавшей мимо дома тройки, потом звонкий говор их вдали, постепенно удалявшийся.

«Наверное, повезли Фердинанда Фердинандовича в Пронск», – подумал Вася и даже хотел спросить об этом няньку, но жаль было спугнуть овладевшую им приятную дрёму.

Пришла тётушка, зябко кутаясь в шаль, несмотря на тёплый вечер.

– Ну что, как? – спросила она у няньки.

– Спит, – шёпотом отвечала Ниловна.

Вася слышал всё это, но нарочно покрепче зажмурил глаза и начал дышать шумно и ровно, как спящий.

Тётушка отдала несколько распоряжений няньке и вышла.

Вася открыл глаза. В комнате стоял густой сумрак. В окно сквозь молодую листву огромного дуба, росшего у самой стены дома, просвечивало ещё не совсем потухшее вечернее небо с робкими, едва наметившимися звёздами. Иногда лёгкий, не ощутимый в комнате ветерок налетал на дерево, перебирая листву, и замирал.

В ногах у Васи, на табуретке, сидела Ниловна. Старушка, не спавшая уже несколько ночей, с трудом боролась со сном. Иногда она роняла голову на грудь, но быстро открывала глаза и старалась бодриться. Затем её голова снова клонилась на колени или на бок. Но каждый раз, не встречая опоры, старушка пугливо просыпалась, чтобы через минуту снова куда-то валиться всем корпусом.

Васе стало жалко няньку, и он подсунул ей под бок одну из своих подушек.

Старушка, качнувшись в эту сторону, упала на подушку и крепко уснула.

Вася начал думать о тётушке, о дяде Максиме, о том, что он напишет ему письмо и будет просить взять к себе в Москву. Ведь он никогда ещё не был в Москве!

Мысль о Москве приводит его в доброе настроение. Он поворачивается на бок, находит в окне свою любимую яркую звезду, которая приходит к нему каждый вечер, и любуется ею. Из парка сюда доносится чуть слышное пение соловьёв. За окном сначала слабо, затем всё громче начинает трюкать сверчок. Слышатся чьи-то лёгкие шаги: кто-то шуршит босыми ногами по прошлогодней дубовой листве, и почти невидимая тень появляется в окне и замирает на месте.

– Кто там? – тихо спрашивает Вася.

– Это я, барчук, – слышится в ответ громкий, свистящий шёпот Лушки. – Меня Тишка прислал к тебе.

Вася быстро соскакивает с постели и подходит к окну.

– Зачем он прислал?

– Дуду вот принесла, – отвечает Лушка. – Ну и дуда же! Поёт, ровно живая.

Лушка суёт Васе в окно аккуратно высверленную из липы дудочку со многими отверстиями.

– Это Тишка сам сделал? – удивляется Вася.

– Сам, сам, а то как же. Лопнуть мне на этом месте! – клянётся Лушка.

Но эту же самую дудку Вася давно видел у Тишки, который купил её на ярмарке в Пронске и извлекал из сундука только по большим праздникам. Значит, Тишка отдал ему самое дорогое, что у него есть!

Дудочка нравится Васе; он старается её разглядеть при смутном свете звёзд.

– А что Тишка сказал? – спрашивает Вася.

– Велел спросить, бросали тебе кровь или нет, – говорит Лушка.

Но даже в темноте Вася видит по лицу Лушки, что она врёт. Это ей самой хочется узнать, бросали ли ему кровь.

И Васе становится жалко, что этого не сделали, потому что не каждому человеку бросают кровь и дают пить бальзам.

Вася вздыхает.

– Нет, – говорит он, – только ставили пиявки.

– Страсти господни! – шепчет Лушка. – А по деревне болтают, что немец из тебя ошибкой всю кровь выпустил.

– Ну да, – с обидой говорит Вася, – как же, дам я немцу из себя кровь выпускать! Вот глупая! А почему Тишка не пришёл сам?

– Боится барыни, – отвечает Лушка. – Он у нас пужливый.

– Ладно, – говорит Вася. – Отнеси ему булку. Он мне тогда хлеба дал.

Вася шарит по столу, разыскивая тарелку со сладкими булочками, заготовленными нянькой на ночь. Но в темноте рука его задевает глиняный кувшин с молоком и опрокидывает его на пол.

Лушка исчезает, как мышь, а Вася подхватывает свою дудку и прячется в постель.

Ниловна в ужасе мечется по комнате. Со сна она не может разобрать, где дверь, где окно, где кровать.

Вася смеётся:

– Нянька, это я хотел молока напиться и опрокинул кувшин.

– Да уж никак здоров, батюшка? – радостно говорит Ниловна и начинает креститься. – Слава тебе, господи!

Потом, кряхтя и охая, зажигает свечу и наводит порядок в комнате, опускает оконную штору и снова садится на своё место у постели.

А Вася отворачивается к стене, нащупывает засунутую под подушку Тишкину дудку и сладко засыпает под мерное трюканье сверчка.

Только что прошёл короткий весенний дождь с грозой. На горизонте ещё видна за дальним лесом уходящая лилово-сизая туча, которую свирепо бороздят уже бесшумные молнии. Ещё в водосточной трубе журчит последняя струйка дождевой воды, а за окном уже звенят зяблики, и по мокрой траве осторожно шагают, боясь замочиться, молчаливые куры с опущенными хвостами.

Вася сидит на подоконнике, в халате, в мягких туфлях. На коленях у него лежит раскрытая книга. Это та самая французская книга, которую взяла из отцовского шкафа Жозефина Ивановна и дала ему недавно прочитать. Тогда он отложил её в сторону. Но во время болезни она снова попалась ему на глаза. То было описание кругосветного путешествия капитана Джемса Кука.

И вот уже целых три дня, как Вася не выпускает книгу из рук. Он даже похудел немного от долгого чтения. Да и как было не читать!

Он плыл на корабле «Резолюшин» бурной Атлантикой, ласковыми тропиками, попадал в страшные ураганы Тихого океана, побывал среди жителей Ново-Гебридских островов, штормовал, лежал в дрейфе при полном штиле, заходил в бухту Петра и Павла на Камчатке.

– Ах! – воскликнул Вася, захлопнув книгу. – Кто же сей отважный капитан Джемс Кук? Ужель никто из россиян не мог бы сравняться с ним?.. Нянька, – говорит он вдруг, – а ты знаешь, сколь велика Россия?

– Как же не знать, батюшка, – отвечает Ниловна, снуя с тряпкой из угла в угол. – Как в шестьдесят восьмом году твоя покойная маменька, царствие ей небесное, собралась на богомолье к Троице-Сергию, так ехали мы на своих пятеро суток. А кони были получше нынешних. Агафон Михайлыч тогда молодой был, непомерной силы человек, лошадь под брюхо плечами поднимал, а и тот с трудом четверик сдерживал.

– Ничего-то ты, нянька, не понимаешь… – говорит Вася, с сожалением качая головой. – Разве это Россия? Это только некая часть, вот такой крохотный кусочек. Я про всю Россию говорю.

– Где же мне, батюшка, знать, – отвечает нянька. – Старуха уж я.

– Мадемуазель Жозефина, – говорит он тогда по-французски гувернантке Жозефине Ивановне, на минуту заглянувшей в комнату, – а вы знаете, как огромна Российская империя?

– О, это очень большая страна, – быстро соглашается Жозефина Ивановна. – Франция – тоже очень большая страна. Когда я жила в Ионвиле со своими родными…

«Ну, теперь поехала! – думает Вася. – Лучше её не трогать».

И чтобы отвлечь старушку от воспоминаний её молодости, хорошо известных ему, Вася соскакивает с подоконника и заводит другой разговор.

– А знаете, Жозефина Ивановна, – говорит он, – книжка, которую вы мне дали, очень интересная. Я её уже прочёл.

– Уже прочли? – удивляется Жозефина. – Всю? Всю прочли?

– Всю! – говорит Вася и хлопает книгой по колену.

– Но, Базиль, – пугается Жозефина Ивановна, – там были заложенные страницы. Я забыла вам сказать, что этого читать нельзя.

– Это об островитянах-то? – спрашивает Вася.

– Да, да, Базиль. Они там у себя ходят совершенно… ну… совершенно без платья. Этого читать нельзя.

Вася громко смеётся:

– Всё, всё прочёл! И, знаете, Жозефина Ивановна, это самое интересное, – дразнит он старушку.