— Тони, хочу, чтобы ты поехала со мной. Надень вещи брата. Ничего модного, достаточно старой куртки для верховой езды.

Ей хотелось рассмеяться ему в лицо. Явился и приказывает, будто главнее его никого нет. Ни капли не сомневается, что она беспрекословно послушается. Она вгляделась в его лицо. Он взглядом, как всегда, подчинил ее своей воле.

Спустилась вниз и замерла от близости высившейся над ней могучей фигуры. Будто от ожога, вздрогнула от его прикосновения. Ловко собрав в узел роскошные волосы, Сэвидж надвинул ей на голову кепку.

Их ждала карета. Свернув на Стрэнд, карета направилась в сторону Сити. Тони сидела молча, не задавая вопросов. Должно быть, у него свои соображения. Адам Сэвидж не как другие люди. Он жил по собственным правилам.

Карета встала у Лондонского моста. Они вышли, и карета уехала. Пройдя пешком по мосту на другой берег. они вдруг попали в другой мир.

— Однажды ты спрашивала меня, где я жил, когда был мальчишкой. Сейчас покажу, — весело сказал он.

Полуразвалившиеся здания. Не дома — одни лачуги. Грязные, вонючие, кишащие одетыми в лохмотья людьми трущобы, словно ряды гнилых зубов.

По сточным канавам текли нечистоты. Шелудивый пес дрался с двумя большими крысами за кусок требухи. Тони стиснула зубы, удерживая рвоту. Заметила, что все женщины и дети ходят босыми. Только на мужчинах поношенные башмаки.

А деловая жизнь процветала. Пусть в лохмотьях и грязи, но люди не сидели без дела. На первых этажах, в подвалах с каменными ступенями и просто в углублениях стен располагались мастерские и лавки. В них предлагалось все — от джина до ячменного отвара, от рыбьих до бараньих голов, от вшивых париков до тапочек для покойников.

Рядом с Темзой холодный, промозглый воздух, мокрый и скользкий булыжник.

— Во время прилива большинство этих мест затапливается, — обратил внимание Адам. — Я не имела представления, что на этом берегу так плохо.

— Да не только на этом берегу, — сухо заметил он. — Я покажу тебе Уайтчепель.

Все до единой узкие улочки и переулки были такими же убогими и грязными. На каждом углу кабак, у каждого кабака набор шлюх в поношенных нарядах.

— Нищета не всегда от безделья. Бедным полагается нищенская плата.

— Некоторым из этих проституток не больше чем двенадцать-тринадцать лет, — в смятении заметила она.

— Им жалость уже не нужна, дорогая. Оставь ее для малюток. В Сент-Джайлзе, рядом с Лондонской дамбой, существует несколько притонов, где держат по четыреста-пятьсот детишек. Мальчишек постарше обучают стать ворами, девочек — проститутками, а маленьких продают. Четырехлетних мальчиков продают трубочистам. Половина из них погибают, остальные остаются калеками. Крошечных девочек заставляют торговать спичками, стоя босиком на снегу. Вид посиневших ног быстрее растапливает сердца леди и джентльменов. Склонность некоторых побаловаться детишками в постели породила процветающий бизнес.

Тони тоскливо смотрела на него, сердце мучительно сжималось. Как можно думать о таких вещах? Как можно о них не думать?

В Смитфилде, позади Тауэра, Антонии пришлось зажать рукавом нос. Вонь была невыносимой. Они шагали по щиколотки в навозе, оставшемся от перегоняемого на большие бойни скота. Потроха мясники выбрасывали прямо на улицу.

— А еще удивляются, откуда свирепствует тиф, — насмешливо заметил Сэвидж.

Антония сомневалась, хватит ли ей сил идти дальше, но упрямо следовала за Сэвиджем.

— Население Лондона — миллион человек. Бедняки составляют три четверти. Они безлики, безымянны, неграмотны. Тысячи из них кончают в работных домах. Парламент разрешает создавагь работные дома, потом сдает их внаем предпринимателю, обеспечивая его дешевой рабочей силой. Все, что он обязан по закону, так это поддерживать в них жизнь. Живущие в нищете родители отдают детей на фабрики начиная с пятилетнего возраста. Если те пытаются убежать, их привязывают к станкам. Они не видят дневного света, недоедают и работают по пятнадцать часов в день. Мрут как мухи. Правда, бедняки довольно плодовиты.

Вспомнив о ребенке, которого она, возможно, носит, Антония, как бы защищая, потянулась рукой к животу. Увидев в ее глазах серебристые жемчужинки слез, Сэвидж внезапно почувствовал себя виноватым.

— Милая, с тебя достаточно.

Обняв сильной рукой за талию, он решительно повел ее в направлении собора Святого Павла, где была стоянка извозчиков. Усаживаясь в экипаж, она почувствовала, что ее не держат ноги. Откинувшись на потертую спинку сиденья, закрыла глаза.

— Те, кто не попадает в работный дом, кончают здесь. Открыв глаза, увидела, что они проезжают тюрьму Флит.

— Надзирательская служба покупается и продается и приносит доход. Лорд Кларендон только что продал ее за пять тысяч фунтов. Начальники тюрьмы и надзиратели богатеют, вымогая деньги у обитателей. Тех, кто не может откупиться, ждут зверское обращение, наручники, пытки и голод. Страдать долго не приходится. Камеры и темницы прямо над общей сточной канавой. Мрут от сыпного тифа и оспы.

До самой Керзон-стрит они молчали. Сэвидж взял ее за руну:

— Завтра я выступаю в палате. Мне бы хотелось, чтобы ты была на галерее для публики. Это будет мне моральной поддержкой. Теперь тебе есть о чем писать в дневнике помимо меня.

Он сдернул с нее кепку, и шелковистая масса волос рассыпалась по плечам. Коснувшись губами лба, открыл дверцу кареты.

Естественно, ночью ее мучили кошмары. Правда, далеко не такие ужасные, как в жизни. В одном из них она видела Джорджиану с обезьянкой на золотой цепочке, без конца пичкавшую животное конфетами. Когда та превратилась в маленького мальчика, Джорджиана не подала и вида. Потрепав его по голове, сунула в рот леденец и рассмеялась: «Какой забавный человечек. Надо купить такого принцу».

В другой раз ей снилось, что она в ванне соскребает , с себя въевшуюся грязь лондонских трущоб. Грязь смылась, но от запаха деться было некуда. Она расчесалась до крови, потом в отчаянии окунулась с головой. Когда вынырнула, чтобы вдохнуть воздух, оказалось, что она в море, отчаянно борется с высокими волнами, не дающими взобраться на борт «Чайки». На этот раз ей нужно думать не только о себе, но и о еще не родившемся ребенке. Проснулась вся в поту, запутавшись в скомканных простынях. Воздала молитву святому Джуду, за то что это 'был всего лишь дурной сон.

Антония открыла платяной шкаф. Ей показалось, что там в два раза больше платьев, чем она думала. Протянула руку, трогая шуршащую тафту, шелестящие шелка и мягкий бархат. Они показались ей прелестнее, чем раньше, а от утонченно-тусклых до броско-ярких расцветок захватывало дух. Она поняла, как счастливо сложилась ее жизнь.

Каким она была капризным ребенком, когда не желала носить женские наряды. Быть женщиной — большая привилегия, а обладать богатым гардеробом — огромная роскошь. Она решила выбрать самые яркие цвета, чтобы ее было хорошо видно на галерее для публики палаты общин.

Темно-оранжевое платье, отделанное по подолу и рукавам темно-коричневым бархатом, было потрясающим. Она долго возилась с волосами, добиваясь, чтобы лицо обрамляли мелкие кудри, а на плечо спадал один длинный локон. Никогда в жизни она не станет носить парик, особенно после того, как увидела уродливые белые сооружения на головах мадам Баррас и ее дочерей. Наряд и изящную прическу дополняла отделанная оранжевыми лентами широкополая шляпа из итальянской соломки.

За Роз заехала в своей карете Франсис Джерси, совершающая ставшую ритуальной прогулку по парку.

— Антония, дорогуша, ты настоящая чужестранка. Расскажи, какие последние сплетни в Бате. Как там этот несносный красавчик Нэш? Все еще выступает с таким видом, словно он сама королева? Знаешь, остряки за глаза кличут его придурком!

Так как Антония не имела никакого представления о Бате, она ловко перевела разговор:

— Леди Джерси, вы и без меня все знаете. Во сколько начинаются дебаты в палате?

— Бог мой, никак туда собираешься? Они должны быть на местах к девяти, но отдельные члены, вроде Джеймса Фокса и этого бесстыдника Шеридана, спят там на скамьях после ночных оргий. Кто выступает?