Мэтти проснулась на рассвете со странным чувством одиночества. Она не привыкла скучать по кому-либо. Но Сьюзен чем-то зацепила ее. Мэтти не понимала людей, абсолютно лишенных собственных амбиций. Как можно постоянно думать о маленьких человечках, которые только и умели требовать, требовать и еще раз требовать – внимания, времени и денег.

Сьюзен постоянно говорила, словно они были настоящими взрослыми людьми, имеющими свои собственные суждения, мысли и нужды. В то время как по сути единственное, что они имели, – так это нужды.

Подобное самопожертвование противоречило натуре Мэтти. Она не хотела отдавать себя, особенно таким неблагодарным созданиям, как дети, – ведь они не могут даже сказать что-нибудь внятное. Мэтти передернуло при мысли о подобной нелепой судьбе.

Она вышла из камеры и отправилась в комнату отдыха, где попыталась разложить пасьянс, но к ней постоянно кто-нибудь подходил и затевал разговор. В итоге она отбросила карты и пошла к Райанне, которая делила камеру с одной молоденькой девчонкой по имени Сара – высокой, с огромными карими глазами и личиком в форме сердечка. С такой внешностью она хорошо смотрелась бы в ранних фильмах Феллини рядом с итальянскими мужчинами с волосатой грудью и шикарными усами.

Но принять Сару за итальянскую актрису можно было только до тех пор, пока она помалкивала. Стоило ей открыть рот, как из него начинали сыпаться такие слова и выражения, от которых улетали прочь все романтические мысли. Сара разом превращалась в обычную шлюху с грязным языком, и вся ее красота как-то тускнела.

– Привет, подружка. – Сара отличалась неутомимой жизнерадостностью, которая являлась предметом зависти всей тюрьмы. – Выглядишь, будто только что потеряла невинность в лапах ночного дежурного.

Ее смех был звонким и заразительным. Даже Мэтти поневоле улыбнулась. Райанна кивнула девчонке, и та мигом выскочила из камеры.

– Она такая смешная, эта Сара. С ней не соскучишься, причем даже совсем не важно, что она говорит.

Мэтти кивнула:

– Легкий характер! Есть такие люди. Они словно не замечают дерьма под ногами. Им можно только позавидовать.

– У тебя все хорошо?

Мэтти покачала головой:

– У меня тюремная хандра, как сказала бы Сара. Мне все обрыдло, от всего мутит, и вообще паршиво.

Райанна расслабилась. Это было ей знакомо, с этим она могла справиться.

– Я жила с подобным чувством. Тебе нужно подождать, может быть, пройдет само собой. Если нет, тогда покури дурь. Слови кайф. В общем, вытрави эту хренотень из головы. Отключка обычно помогает привести мозги в порядок.

– Как ты думаешь, Сьюзен в порядке? Я в том смысле, что она была вне себя от горя. Я никогда не слышала, чтобы человек издавал такие душераздирающие крики. В них было столько боли! Настоящей, разрывающей сердце боли.

Райанна достала из жестянки косячок и, закурив, с шумом выпустила дым. Затем она протянула косячок Мэтти, которая последовала ее примеру.

– Знаешь, о чем я думаю? Я думаю, Матильда Эндерби, что впервые за всю твою жизнь тебя волнует судьба другого человека. Иными словами, ты беспокоишься за Сьюзен Далстон и не знаешь, что делать с этим чувством.

Она начала хохотать, а Мэтти, которая сидела на нарах, молча скользила взглядом по стенам камеры. Повсюду были мужчины: мужчины на стенах, мужчины на обложках журналов, даже запахи и то были мужскими. Пахло марихуаной, табаком и сексом. Из перечисленных вещей секс в данном случае не имел ни малейшего отношения к мужчинам, хотя по всем правилам и должен был иметь.

– Да не беспокоюсь я за Сьюзен Далстон. Просто мне приходится делить с ней камеру, и, если она съехала с катушек, думаю, у меня есть право узнать об этом первой, – возразила Мэтти.

Райанна, все еще смеясь, кивнула:

– Я уже поинтересовалась, как у нее дела, так что кончай переживать. Она в порядке. Сегодня после обеда вернется в камеру. Сьюзен настолько любит своих детей, что никому не позволит признать ее недееспособной. Она никому не даст повода усомниться в своей вменяемости. Так что кончай волноваться.

Последнюю фразу Райанна произнесла медленно. Она словно влезла в мозги к Мэтти и поняла, что та действительно волновалась, несмотря на то что отказывалась признаться в этом.

В комнату вплыла Сара. Ее огромные глаза блестели от ЛСД. Стоило ей опуститься на вторую койку, как все ее тело обмякло.

– Твою мать, как я ненавижу этот долбанный санаторий! Никто ничего не сказал. Добавить было абсолютно нечего.

Сьюзен сидела на приеме у психиатра. Это был пожилой мужчина с крашеными волосами и водянистыми глазами. Сьюзен очень нравился его голос. Мужчина говорил с легким шотландским акцентом, который навевал на Сьюзен смутные воспоминания о счастливых деньках.

– Как вы себя чувствуете, Сьюзен? Что думаете о своей жизни?

Она задумалась. Думала долго и упорно. И правда, как она себя чувствует?

– Я чувствую себя так же, как когда-то дома. Когда у меня была нормальная жизнь. Однажды я стирала белье. Я закинула в стиральную машину последнюю порцию белья и уже отошла, как вдруг заметила носок. Один грязный носок, который каким-то непонятным образом не попал в машину. В ту минуту я поняла, что жизнь пытается мне сказать: в жизни всегда что-то ускользает от тебя. Или всегда кто-то или что-то разрушает твою идиллию, твою жизнь, твое ощущение счастья.

Доктор Макфэдден внимательно посмотрел на женщину, сидевшую перед ним, и улыбнулся. Она определенно нравилась ему. В каком-то роде философ, мечтательница, у которой не хватало возможностей реализовать свои мечты.

– Вы когда-нибудь думали о том, что совершили?

Услышав вопрос, женщина устало вздохнула:

– А как вы считаете, доктор? Будь вы на моем месте, вы бы думали о том, что сделали?

Он на какое-то время задумался. Затем пожал плечами:

– Ну, это зависит от многих факторов. Например, от того, как вы сами относитесь к содеянному. Положительно или отрицательно?

Сьюзен улыбнулась:

– А вы тот еще старый хитрый лис. Мне стоит держать с вами ухо востро.

– В ваших устах, Сьюзен Далстон, это звучит как комплимент.

Позднее в своих записях он напишет: «Исполнена чувством вины, любви к детям, с которыми она была бы сейчас вместе, будь в этом мире хоть немного справедливости».

Венди разбудила знакомая боль, дикое жжение между ног, от которого хотелось лезть на стенку. Как бы она хотела сейчас очутиться в своей комнате с ее уютом и прохладой. Таково было наследство, которое досталось от любимого папочки, постоянное напоминание о том, что он с ней сделал. Венди иногда думала, не является ли болезнь наказанием свыше. Отец страдал этим недугом до того, как изнасиловал ее, значит, Господь не просто так наслал на него эту болезнь, – она предназначалась для Венди. Но она не могла понять за что.

Венди закрыла глаза и предалась мечтаниям. Она представляла, будто находится дома вместе с матерью, сестрами и братом. Будто ее отец погиб в какой-нибудь автокатастрофе или на пожаре, и все они счастливы, сыты и здоровы. Венди представляла, как они сидят в гостиной, едят чипсы со вкусом кетчупа, пьют крем-соду и смотрят телевизор, малышка Рози вертится в разные стороны у нее на коленях.

Иногда такие дни случались и в былой жизни, когда отец проводил дни у любовницы. Тогда они чувствовали себя спокойно и счастливо, его отсутствие словно делало жизнь более реальной. Они могли наслаждаться всем в полной мере и не думать, что раздавать подзатыльники и нагоняи – единственное предназначение отца.

Их бабушка Кейт, продолжала мечтать Венди, приезжала бы к ним в гости с коробками шоколадных конфет и «летающими тарелками» из шербета для Барри, которые ранят язык своими острыми краями. Он так их любит! Бабушка разговаривала бы с ними, они бы слушали ее чудесный голос и нежные, добрые слова.

Но бабушка сейчас умирала, она даже не могла навестить их. Она догадалась, что произошло той ночью, и не смогла перенести удара. В глубине души она всегда осуждала сына, всегда знала, что он способен на мерзкие поступки, и это, насколько понимала Венди, заставляло бабушку жить с постоянным чувством стыда. В памяти Венди всплыли слова воспитательницы: «Яблоко от яблони…», но она заставила себя прогнать эти мысли прочь. Она хотела думать о чем-нибудь другом, но в эту минуту боль стала сильнее.