Осмотрев Сьюзен, врач помог ей спуститься с высокого стола. Она была так слаба, что не могла сделать это самостоятельно. У молодого врача были светло-карие глаза и некрасивый широкий приплюснутый нос, но его красили темные кудрявые волосы и живой блеск в глазах.

– Вы знаете, что у вас начались роды, миссис Далстон? Сьюзен в изумлении покачала головой:

– Нет, просто у меня последние два дня немного болела спина, и мне сказали, что это из-за лишнего веса. Выходит, мне надо скорее бежать домой?

Она попыталась вскочить со стула, но доктор жестом ее остановил:

– Никуда вы не пойдете, миссис Далстон, а направитесь прямиком в родильную палату. Думаю, если вы заражены гонореей, на вас это не отразится, но все равно на всякий случай стоит за вами понаблюдать. За вами и вашим ребенком. Так вы говорите, что заразились почти месяц тому назад?

Сьюзен смущенно кивнула. Она сгорала со стыда.

– Может быть, и раньше. Но я знаю точно, что муж заразил мою двоюродную сестру точно в день нашей свадьбы. Говорю вам, Фрэнсис такая дрянь, что, может, это она его заразила.

Дэниэл Коул, так звали врача, посмотрел на женщину, сидевшую перед ним, с грустью и пониманием. За время своей работы в больнице «Уайтчепел» он успел повидать много женщин в подобной ситуации, и его поражала их стойкость, умение жить по уши в грязи, возвышаясь над окружавшей их мерзостью.

– Доктор, мой ребенок будет слепым или уродом? Меня это больше всего волнует.

Доктор Коул тяжело вздохнул, но сказал с улыбкой:

– Миссис Далстон, давайте подождем и посмотрим, что будет. В данный момент известно одно: вы рожаете, и ваш ребенок должен появиться на свет в ближайшие двадцать четыре часа. Нет смысла сейчас волноваться и этим подвергать ребенка риску. Я попрошу сестру поднять вас в палату для рожениц, и там мы примем у вас роды.

Сьюзен кивнула.

Он говорил тихим, успокаивающим голосом, который хорошо на нее действовал. Ей требовались человеческая теплота и забота, требовалось сочувствие, чтобы не было так страшно и больно, когда она оставалась в одиночестве.

Дорин вместе с медсестрой проводили ее в палату. Сьюзен сжимала руку своей лучшей подруги, цепляясь за нее, как за спасительную соломинку, словно от этого зависела ее жизнь. Она держала руку Дорин и не отпускала, будто боялась, что, отпустив, полетит в бездонную пропасть и вся ее жизнь и жизнь ее ребенка сразу закончится. Она цеплялась за руку подруги, чтобы не сойти с ума от страха.

Сьюзен тужилась изо всех сил. Волосы прилипли к голове, тело от боли разрывалось пополам.

– Давай, давай, милочка, тужься хорошенько. Ну-ка еще раз, а потом передохни.

Она кивнула. Вдохнув побольше воздуха, Сьюзен напряглась что было сил, но ничего не получилось.

Медсестра улыбнулась и снова стала слушать сердцебиение ребенка.

– Он прекрасно продвигается, но, думаю, тебе надо будет немножко помочь. Отдыхай. А я пойду поговорю с доктором.

Сьюзен с удовольствием расслабилась, опустившись на подушки, и стала обмахиваться старым номером журнала «Мир женщины». Она не представляла, что будет так больно и что так ужасно будет ныть спина. До сих пор она представляла ребенка как миленькую куклу в красивых одежках и в колясочке, которой все восхищаются. Даже жуткие истории Айви про роды казались бреднями злобной старухи, не имеющими к Сьюзен никакого отношения.

Но теперь страшные истории вовсе не казались ей нереальными. Сьюзен стала молиться, но не о том, чтобы отпустила боль, а о том, чтобы ребенок родился живым и здоровым. Она с ужасом думала о том, что происходит у нее внутри. С одной стороны, ей хотелось, чтобы ребенок родился поскорее. С другой – чтобы он подольше оставался в животе, как в крепком коконе, подальше от страшного мира, подальше от Барри и от его болезни, заразившей ее, а через нее – невинного, чистого младенца.

Сдержав слезы, Сьюзен начала еще яростнее обмахиваться журналом. И тут она почувствовала жуткую режущую боль, пронзившую все тело насквозь, – как будто его рассекали пополам острым мечом. На ее пронзительный крик прибежали медсестры.

– Господи! Головка показалась!

Сьюзен родила в одиннадцать тридцать пять вечера, в больнице «Уайтчепел». А в это время ее муж Барри развлекался, барахтаясь в кровати с рыженькой Соней и толстушкой Абигайл. Джоуи спал на диване в гостиной, утомленный выпивкой и обильной пищей.

Девчонки оказались забавными и к тому же очень изобретательными. Особенно Абигайл, которой постельные занятия доставляли огромное удовольствие, и это усиливало ощущения. Большинство женщин, которых Барри и Джоуи подцепляли, отдавались им, потому что так полагалось. Бабенкам и в голову не приходило, что можно отказать мужчине, если, например, не хочется. Они шли на это, потому что считали: если мужчина покупал им выпивку и угощал едой, то надо с ним за это расплачиваться телом. Вне зависимости от того, хочется этим заниматься или нет.

Джоуи и Барри пребывали в блаженном неведении относительно того, что происходит со Сьюзен. Они кутили, упивались до безобразия, и никто из них не догадался сообщить домашним, где они, что с ними. Такое им никогда не приходило в голову. Жена Барри стонала и кричала; кричал и стонал Барри. Его жена обливалась потом; обливался потом и Барри. С одной лишь разницей: Сьюзен все время думала о нем, думала, чем он занимается и вспоминает ли о ней. А в его мозгу не промелькнуло ни единой мысли о жене.

Младенец наконец родился. Сьюзен лежала и отдыхала. Единственное, чего ей хотелось, – это увидеть ребенка, дотронуться до него, подержать его на руках и убедиться, что с ним все в порядке. Впервые за долгое время у нее не возникло мыслей о Барри. Теперь ее голову занимали только мысли о ребенке. Ей даже стало легче. Легче оттого, что не надо думать о Барри. Правда, пока она этого не сознавала. Впоследствии она вспомнит этот день и ей откроется истина, что такое Барри в ее жизни. Тогда она поймет и свое место.

Боль, гнев и унижение, которые она испытала в день рождения своего первого ребенка, останутся с ней на долгие годы, упрятанные глубоко в подсознание. До поры до времени. Но в те первые мгновения после разрешения от бремени она думала только о своем первенце.

Айви поглядела на мальчика, и на ее глаза навернулись слезы. Он был такой красивенький, вылитый Джоуи, когда родился. Такие же невероятно длинные ресницы, пухлый ротик, как розовый бутон, и темно-голубые глаза. Тельце маленькое, крепкое. Так и хотелось взять его на руки. Словно малютка для того и был создан, чтобы его баюкали, держа у груди. Слезы застилали Айви глаза. Она с жалостью посмотрела на Сьюзен. В тот момент она ненавидела мужчин, всех без исключения, но особенно своего сына и мужа своей внучки.

Опустив дитя в люльку, Айви обняла Сьюзен в первый раз с того времени, когда та была маленькой девочкой. Она прижала раздавленную горем внучку к своей груди, пытаясь утешить, успокоить ее. Сьюзен рыдала. Содрогаясь всем телом, она сквозь рыдания изливала накопившиеся у нее на душе боль и обиду.

– Ублюдок! Проклятый ублюдок!

Речь ее была бессвязна. Слова звучали невнятно. Только по интонации можно было разобрать, что она хочет сказать. Айви гладила ее по спине, уговаривала не плакать. Она пыталась утешить девочку, которую раньше так яростно ненавидела. Старуху душило чувство вины, когда глаза ее останавливались на люльке, в которой лежал ее правнук. Она понимала, что наделала, понимала, что сама допустила то, что произошло.

– У тебя еще будут дети, миленькая моя. Такое в жизни случается.

Но даже ей самой эти слова казались неуместными, жалкими. Разве можно утешить мать в таком страшном горе? Почему люди прибегают к старым расхожим словам утешения? Произносят избитые фразы, вспоминают народную мудрость – просто чтобы не молчать.

Но Сьюзен оставалась безутешной. Она во всем винила своего отца. Не Барри, у которого, между прочим, имелся выбор: поступать так, как он поступил, или отказаться. Сьюзен предпочитала видеть в нем жертву пороков ее отца. Она знала, что Барри хотел во всем походить на Джоуи. Он хотел пользоваться таким же авторитетом в округе. Она знала, что Барри мечтал стать этаким «крестным отцом», к которому все ходили бы на поклон в беде и который имел бы власть вершить свой собственный суд и расправу, пусть даже кровавую.