— Уйдите, пожалуйста.

Репортер только развел руками:

— Вы не думайте, я все хорошо понимаю. У вас горе, а тут мы со своей камерой, в погоне за сенсацией... Наверное, со стороны это выглядит именно так, но...

Давид уставился репортеру в глаза и затараторил:

— На мой взгляд, этой победой мы обязаны необычайно сильному составу — такая сборная, конечно, большая редкость. То есть я не хочу сказать, что наша обычная команда недостаточно сильна... но когда на поле выходит Мелби, а Златан в такой форме, как в этот раз...

Давид схватился за голову, съежился на диване и зажмурил глаза:

— ...то выиграть просто невозможно. Тьфу, простите, что я говорю! Проиграть, конечно. Я это сразу понял, как только вышел на поле...

Репортер поднялся, знаком велел оператору продолжать снимать Давида, скорчившегося на диване, бубнящего, как в бреду:

— ...и вот тогда я говорю Кимпе: «Мы их сделаем!», а он молча кивает, и я потом все время вспоминаю этот кивок... и вот он делает мне длинную передачу, а я переправляю мяч Хенке...

Камера отъехала, застыла. Отличный кадр.

Как только дверь закрылась, Давид мгновенно умолк, но остался лежать. Никогда уже ему не вернуться к нормальной жизни. Вот, стало быть, каково это — очутиться по ту сторону света, за той чертой, где царят мучения, войны, голод; вот что значит разделить участь менее удачливой половины человечества, служащей вечным укором цивилизованному обществу. Он и сам нередко шутил этими вещами — тогда еще знакомыми лишь понаслышке.

Репортер находился по другую сторону черты, и, следовательно, разговаривать с ним было не о чем. Не придумали еще таких слов. Давид надавил ладонями на веки и сидел так, пока перед глазами не поплыли красные пятна.

Но ужас в том, что Магнус сейчас спит у бабушки и пребывает в блаженном неведении. А через пару часов Давид вернется за ним — и его мир тоже погрузится во мрак.

Ева, что мне делать?

Ах, если бы он мог задать ей этот вопрос: как рассказать обо всем Магнусу?

Но вопросы ей сейчас задавали другие люди. И совсем о других вещах.

Как только волна паники улеглась, врачей крайне заинтересовал тот факт, что Ева могла говорить. Судя по всему, она была одной из немногих воскресших, кто сохранил эту способность. Возможно, это было связано с тем, что с момента смерти прошло совсем немного времени. Точной причины не знал никто.

Давида почти не удивило случившееся в морге — все это вполне вписывалось в цепь кошмарных событий сегодняшнего дня. Раз уж весь мир летит в тартарары, так почему бы и мертвецам не воскреснуть?

Через какое-то время, показавшееся ему вечностью, Давид встал и вышел в коридор. Повернув за угол, он направился было к палате Евы, но застыл на полпути. Возле закрытой двери толпились репортеры с камерами и микрофонами.

Любимая...

Каждый раз при виде падающей звезды Давид загадывал одно и то же желание:

Хочу любить ее вечно. Господи, не дай мне ее разлюбить...

Для него Ева была смыслом жизни, всем тем, что хоть как-то примиряло его с действительностью. Для этих людей в коридоре она была неодушевленным предметом, сенсацией, информационным поводом. И сейчас она принадлежала именно им. Стоит ему подойти — и его разорвут на части.

Давид отыскал пустынный уголок в дальнем конце коридора и сидел там, вперившись взглядом в какую-то репродукцию Миро, пока не заметил, что толпа у палаты Евы начала расходиться. Тогда он отыскал какого-то врача, который ничего толком не мог сказать, кроме того, что любые посещения строго запрещены.

Давид вернулся к Миро. Чем дольше он смотрел на картину, тем более зловещими казались лица. Он отвернулся и уставился в стену.

Положив трубку, Флора вернулась в гостиную, бледная как полотно. Она подошла к двери спальни, прислушалась.

— Ну что? — спросила Эльви. — Они тебе поверили?

— Поверили, — ответила Флора. — Как миленькие.

— «Скорую» пришлют?

— Ага. — Флора присела на диван рядом с Эльви и принялась нервно постукивать ложечкой по чашке. — Только придется подождать... У них сейчас... слишком много вызовов.

Эльви мягко накрыла ее руку своей. Флора прекратила стучать.

— Что случилось? — спросила Эльви. — Что они сказали?

Флора покачала головой, покрутила ложку в руках.

— Такое по всему городу творится. Сотни подобных случаев. Или даже тысячи.

— Не может быть!

— Выходит, что может. Сказали, что все «Скорые» на вызовах, ездят по домам, забирают... А еще велели ничего не предпринимать, не трогать там или еще чего...

— Почему?

— Может, это инфекция... Они и сами толком не знают.

— Что это, интересно, за инфекция такая?

— Да я-то откуда знаю? Сказали — инфекция.

Эльви откинулась на спинку дивана, разглядывая хрустальную вазу на журнальном столике — подарок Маргареты и Йорана на сороковую годовщину их с Туре свадьбы. Фирменная вещь. Оррефорс. Уродство страшное. И стоит, небось, целое состояние. Через край уныло свешивались две увядшие розы. Сначала у Эльви задрожали губы. Затем уголки рта невольно поползли вверх, пока лицо ее не расплылось в улыбке.

— Бабуль, с тобой все в порядке?

Эльви с трудом сдерживала смех — да нет, чего уж там, ее так и подмывало вскочить с дивана и с радостным хохотом пуститься в пляс. Но, заметив настороженный взгляд внучки, Эльви поднесла руку к лицу, пытаясь стереть неуместную улыбку.

— Это же Второе Пришествие! — произнесла она, с трудом сдерживая ликование. — Неужели ты не понимаешь? Воскрешение мертвых! Иначе и быть не может!

Флора склонила голову набок:

— Думаешь?..

Эльви словно лишилась дара речи. Переполнявшие ее радость и возбуждение были столь велики, что она была не в состоянии выразить их словами, поэтому просто сказала:

— Знаешь, давай не будем об этом. Мне как-то не хочется сейчас это обсуждать. Мне нужно побыть одной.

— Одной? С чего это вдруг?

— Просто так. Совсем чуть-чуть, ладно?

— Да пожалуйста.

Флора отошла к окну, разглядывая смутные контуры ночного сада — а может, наблюдая за бабушкиным отражением в стекле.

В полной тишине Эльви предалась блаженным раздумьям. От нечего делать Флора открыла балконную дверь, тренькнувшую музыкальной подвеской, и вышла на веранду. Звук ее шагов, сопровождаемый мелодичным звоном, вскоре затих, и комната погрузилась в тишину.

Царствие божие. «И многие из спящих в прахе земли пробудятся...»[14]

Чувства, завладевшие Эльви, можно было описать одним словом — эйфория. Ее распирало от счастья, словно перед долгожданной поездкой в дальние страны — билет в кармане, вещи собраны... И вот, сидишь ты в предвкушении и рисуешь себе эти неизведанные дали...

Точно. Эльви попыталась представить те неведомые края, где всем им предстояло очутиться, — но этот пункт назначения не фигурировал в туристических каталогах, а воображение ей сейчас отказывало. Образ ускользал, отдельные штрихи никак не складывались в общую картину.

Но уже скоро, скоро...

Спустя несколько минут Эльви почувствовала легкий укол совести. Ей-то хорошо — а Флоре? Что-то сейчас творится с бедной девочкой? Она встала с дивана. Взгляд ее упал на кресло, подпирающее дверь в спальню, и в голове промелькнуло недоуменное: это еще зачем? — но она тут же вспомнила: ах да, Туре. Там, в комнате. За письменным столом. Шуршит бумагами. Как при жизни. Она вдруг замерла в сомнении.

А вдруг это — все и больше ничего не будет?

Узнав про разговор со «Скорой», Эльви тут же представила себе величественную процессию — полчища воскресших душ, торжественно шествующих по улицам города, возвещая начало новой жизни. Хотя, казалось бы, какая уж тут торжественность — она же видела, на что стал похож Туре. Она приложила ухо к двери — только шуршание бумаг. Отросшие ногти на босых ногах, ледяные руки, тошнотворный запах. Это вовсе не светлая ангельская сущность, а тленное тело, творящее хаос на своем пути.