Таинство поисков грааля завораживало рыцарей Круглого Стола, и никто не остался к ним равнодушен. Хотя принять участие в приключении изъявили в основном соратники Артура, другие тоже могли свободно отправиться в путь-дорогу. Одни, как Ламорак и Вортипор, отнеслись ко всему с восхищением, но понимали, что им следует оставаться дома и заниматься более прозаическими делами. Иные не только решили посвятить себя поискам сами, но сманили с собой друзей и единомышленников. Сварливый военачальник Багдемагус из Дорсета даже взял в оруженосцы Мелиаса, отпрыска римской семьи с юга.

Странно, но испытание вовсе не затронуло Ланселота.

– О, я сознаю, в нем есть особая прелесть – оно необыкновенно притягательно для кельтской души, – ответил он, когда я спросила его об этом. – Где еще найдешь такое необыкновенное сочетание: слава, отвага, мистика и шанс соприкоснуться с божественным? Но когда все рвутся принять в нем участие, испытание больше начинает походить на цирк, чем на усилие обрести Бога. Я вполне верю в их искренность, но мне все это не по душе.

Агравейн отпускал гнусные замечания, что Ланс ставит себя выше обычных людей, но бретонец не обращал внимания на его укусы. Ему не привыкать: простые рыцари, которые ревновали к нему славу, часто нападали по мелочам.

Все, кто участвовал в испытании, решили выехать вместе в воскресенье, и большинство из членов Круглого Стола задержались, чтобы посмотреть их отъезд. Шли постоянные споры, какую форму обретет Грааль. Персиваль утверждал, что это одно из тринадцати сокровищ Британии, некоторые полагали, что ищут чашу, другие были уверены, что это горшок, рог или даже копье. Но все соглашались, как и сказал Галахад, что узнают его, как только увидят.

Сам Галахад был немногословен и спокойно готовился к отъезду. Поэтому Ланс решил с ним как следует поговорить.

– Он полностью поглощен всем этим, – сообщил мне бретонец, когда мы проходили по площади для парадов, потом по главной улице городка, выходящей на римскую набережную, лежащую в петле реки. – И убежден, что грааль излечит его увечного деда, как котел Дагды[20] возвращает к жизни умерших. Элейн внушила ему, что Пеллама и его владения можно спасти, только обратившись к древним традициям, и он как-то связывает их с королевской клятвой.

О небо, подумала я, человеческое жертвоприношение – не тот обряд, который я хотела бы восстанавливать.

Ланс вздохнул:

– Я ему объяснил, что этот обряд долгие века находится вне закона, но он возразил, сравнивая его со смертью Христа на кресте… Ведь Христос сам был жертвой и пожелал умереть, чтобы спасти людей. Сколько я ни бился, не смог доказать ему разницы, и, несмотря на наш спор, он остался при своем убеждении.

Мы подошли к краю причала, который редко использовался после того, как ушли легионы. Подобно Лондону или Честеру, Карлион стоял у верхней кромки прилива, и корабли могли пользоваться преимуществами меняющейся дважды в день высокой и низкой воды. Был прилив, и Ланселот рассказывал о сыне под плеск волны, разбивающейся о сваи пирса. Он посмотрел в сторону устья, но, я думаю, не заметил взлетающих птиц и не услышал их криков, а когда заговорил снова, его голос зазвучал мягко и нежно:

– Я боюсь, Гвен… Боюсь за сына. А что, если он найдет этот Грааль и отнесет деду. Если он и в самом деле спасает жизнь и исцеляет больных, Пеллам не будет больше инвалидом. Но он по-прежнему останется стариком и сохранит груз своих лет. Он и отдаленно не будет тем живым, энергичным предводителем, который нужен его стране. По преданию, мертвую землю может возродить лишь королевская жертва. Но такая жертва должна совершаться монархом добровольно, как часть его соглашения с народом.

– Пеллам уже много лет христианин, – изумилась я. – Поэтому-то верховная жрица и не желает его исцелять. Быть может, его не возродит к жизни и языческая реликвия… Да и сам он, наверное, не верит в королевскую клятву.

Ланс кивнул.

– Вот именно. Он может отказаться от всего этого. А если Галахад попытается убедить деда в важности задуманного, тот может обвинить его в заговоре. По всей видимости, парень популярен в Карбонике и, скорее всего, будет королем, когда Пеллам умрет. Поэтому легко извратить смысл его поступка – это, мол, захват власти и больше ничего. А если он преуспеет, его действия можно истолковать как убийство… – Последнее слово Ланс произнес шепотом, но от него повеяло леденящей угрозой, и бретонец печально покачал головой. – Я пытался его предупредить, объяснить, что всегда найдется человек, который пожелает убрать с дороги фаворита, но он решил, что я подвергаю сомнению чистоту его помыслов, и замкнулся в себе. Я не могу навязывать ему свою веру, но боюсь, что все это плохо кончится.

Мне нечем было развеять тревогу Ланса. Но позже я подумала об Артуре, который отказался даже вступать в разговор с Мордредом, и сравнила его с Ланселотом, так усердно пытавшимся достучаться до сына. Моя душа болела из-за обоих, но бретонец по крайней мере пытался хоть что-нибудь сделать.

Наутро мы с Мордредом взяли лошадей. Наскакавшись, пока не прошел их первый задор, мы перешли на более спокойный аллюр и принялись разговаривать обо всем на свете, как бывало в дни его детства.

Юноша с энтузиазмом рассказывал о саксах, которых находил дружелюбными, трудолюбивыми и верными людьми. Без сомнения, они не могли и мечтать о лучшем посланнике Пендрагона. Он говорил на их языке, получал удовольствие от их игр, и любовь к загадкам сразу же сблизила его с хозяевами. Вдали от двора Мордред быстро начинал обретать себя. Я заметила, что в Камелот он вернулся уверенным и спокойным, свободно общался с рыцарями, которые готовились к испытанию, болтал с братьями, желал всем успеха, хотя сам интересовался поисками гораздо меньше Ламорака или Увейна.

– А почему? – спросила я, когда мы остановились у ручья, чтобы дать лошадям напиться. – Я думала, ты захочешь принять участие в этом приключении.

– Мне ехать искать что-то святое? Такое, что может обрести лишь безгрешный? – его голос внезапно сделался резким, и я пристально посмотрела на приемного сына. – Ну, ну, миледи, вспомните, ведьма из Вуки заклеймила меня нечистым… рожденным от порочного союза, от меня с отвращением отворачивается даже отец. Чистоты в нашей семье нет.

Будто сам воздух раскололся от этих слов, и на мгновение в его глазах я увидела откровенный гнев.

– Боги отказали мне в милости счастливого рождения. Так зачем же снова давать им повод смеяться надо мной? Кроме того, если я буду привлекать к себе слишком много внимания, может случиться что-то страшное… Постель, в которой я обрел жизнь, куда более запретная, чем та, что дала жизнь Ламораку. И мать уже поплатилась за свою маленькую шалость.

– Ах, Мордред, – воскликнула я, пораженная глубиной его горечи. Ты говоришь ужасные вещи. Мы сами творим свои жизни, и ты, дорогой, это знаешь. Сын не должен брать на себя вину отца… – Я направила к нему свою лошадь и накрыла ладонью его руку. – Ты взрослый человек, у тебя цельная натура, и ты волен выйти из тени. По крайней мере, таким ты можешь стать, если распростишься с прошлым. Пожалуйста, дитя мое, я прошу тебя, забудь о нем.

– Так вы полагаете, что мойра не в счет, миледи?

– Важно то, что мы с ней делаем, Мордред. Мужчина, которого я считала своим сыном, поднял на меня глаза и жалко улыбнулся.

– Поэтому-то я и стая лучшим послом у саксов, которого только знала история. Пусть за Граалем бегают мечтатели. А такие люди, как Синрик и я, имеют дело с реальным миром и стараются, чтобы будущее было как можно лучше. Вы не согласны с этим, миледи?

Теперь в его голосе звучала уже не глухая ярость, а откровенная гордость, и я вглядывалась Мордреду в лицо, безнадежно стараясь прочитать, что у него лежало на сердце. Но видела лишь маску опытного дипломата. Наконец я вздохнула, убрала руку и согласилась с тем, что он прекрасно справляется с работой посла. Пред лицом такого отчаяния это было лучшее, что я могла произнести.