Небо над головами было серым, когда мы шли к площади в сердце Карлайля. От реки поднимался легкий туман, размывая контуры зданий и клубясь вокруг нас, пока мы находились на открытом пространстве.

Лишь однажды я подняла глаза и различила в дымке поленья и ветви, сложенные вокруг столба. Костер был высок, как тот, что готовят к празднику.

По площади передвигались призрачные фигуры, и ближайшие к нам расступились, чтобы пропустить нас вперед. Сапоги, подолы плащей и подрубочные швы на них отодвинулись к фонтану – тому самому, из которого я черпала воду, когда впервые увидела Артура.

Он, хоть и был деревенским парнем, без сомнения, решил, что я кухарка – босоногая, с черпаком в руке. Великие боги! Неужели это случилось почти тридцать лет назад? А кажется, будто вчера…

Я внезапно запнулась и уцепилась за руку Гарета, чтобы не упасть. Из толпы мужчин послышался стон, но я по-прежнему на них не смотрела.

Ступеньки, а не лестница, вели на крохотный помост. Лишняя работа плотнику. Соорудил бы перила, чтобы мне было легче сохранять равновесие.

Гарет поддерживал меня, проводя по доскам к массивному столбу, возвышавшемуся в самом центре. Я прислонилась к нему, благодарная за его надежность, и возвела глаза к Великому Неизвестному. Я хотела поблагодарить Гарета за помощь и надеялась, что голос меня не подведет.

Он наклонился ко мне, как будто собирался что-то прошептать, но Агравейн грубо оттолкнул его и обвязал меня веревкой – хорошей, толстой веревкой, способной удержать и быка. Или непокорную королеву, несдержанную на язык?

Кто-то начал возиться с моими волосами, стараясь собрать их на затылке, перед тем как накинуть на голову капюшон.

– Не надо, – бросила я и повернулась к человеку за моей спиной. – Позвольте хоть увидеть новый рассвет.

Он в нерешительности остановился, не зная, есть ли у меня право – у почти уже мертвой королевы – отдавать приказание. И я наградила его болезненной улыбкой. – Обещаю, что никого не прокляну даже без него.

Смущенный человек поспешно попятился.

Туман стал рассеиваться, и я различила толпу: фермеры, крестьяне, торговцы, горожане – все пришли пораньше, чтобы занять лучшие места. Глашатай с барабаном прохаживался взад и вперед, и его бухающий инструмент будил тех, кто мог проспать зрелище. То и дело он исчезал в прилегающих улочках, но вот вышел на площадь, продолжая выбивать монотонный ритм.

По другую сторону мощеного пространства кузнец сторожил свою кузницу, а помощник в редеющей тьме раздувал пламя, сводя вместе ручки мехов. Компания пажей заняла свое место со смоляными факелами, готовая по первому знаку бросить их к моим ногам.

Я поспешно отвела взгляд и впервые заметила придворных. Одни внимательно смотрели в мою сторону, другие приглушенными голосами переговаривались между собой.

На другой стороне площади на ступенях церкви возвышался епископ и, чтобы облегчить совесть прихожан, без сомнения, провозглашал мое прощение. Из-за расстояния я не могла различить их лиц, но, судя по ярким одеждам, среди них было много знати.

Артур? Я подавила в себе этот вопрос. Не дай ему Бог все это видеть! Слишком много хорошего было в нашей жизни, чтобы сохранить обо мне вот такое воспоминание.

Я подняла глаза к небу и стала смотреть ввысь, где, точно пенистый поток на камнях, бежали на восток небольшие облачка. По ним уже можно было судить о пышности предстоящего восхода. Он будет оранжево-розовым, может быть, розовым, когда солнце поднимется над горизонтом. Но по крайней мере не красным.

Внизу не смолкал бой барабана, и я мрачно подумала, что ему, как менестрелям, сегодня предстоит вызвать на небо солнце.

Часовой на стене следил, когда над горизонтом появится первый луч, и по его сигналу подали голос большие боевые рога, от призыва которых у каждого воина бурлит и закипает кровь. Древний звук отозвался в улочках, и толпа притихла. Кто-то из городского совета вышел на площадь и потребовал внимания.

Сухим деловым тоном он зачитал обвинение, и толпа невольно ахнула, когда прозвучал приговор; «Смерть на костре на рассвете».

Первые лучи солнца проникли меж зданий и осветили площадь.

– Пора, – объявил человек.

Из толпы донеслась тихая погребальная песнь, и вновь зазвучал барабан. Краем глаза я заметила, как пажи подошли к горну и опустили в него факелы, а потом с юношеским задором побежали поджигать поленья у моих ног. Мне захотелось на них закричать, приказать вернуться обратно, спросить, почему они собираются сделать такую ужасную вещь, но я обещала себе не устраивать сцен и, пока могу, держать язык за зубами.

Поднялся легкий ветерок и донес до меня запах горящей смолы, а над домом затрепетало и развернулось знамя с Красным Драконом. Я взглянула на воинов королевы, и мне показалось, что они колеблются в воздухе, потому что меж нами стал подниматься дым.

Внимательным взглядом я обвела площадь: сомнения, страх и горечь волнами поднимались во мне. Для блага народа? Для чего ты отдала всю свою жизнь, все надежды, любовь и свободу? Чтобы выслушивать жалобы? И заботиться о сброде, который ждет не дождется, чтобы тебя сожгли?

Внезапно в моем сердце поднялась ярость, а глаза наполнились слезами. Я сдержала возглас осуждения и стала лихорадочно искать, чем бы себя отвлечь.

Небо. Смотри на небо. Забудь о долге и тех, ради кого ты его исполняла. Они уже больше ни о чем тебя не попросят, а ты им больше ничего не дашь. Галахад это знал… и искал одиночества, ушел в поля, подальше от людей, которых намеревался спасти. Забудь о народе, не обращай внимания на толпу. Сосредоточься на небе – милом широком голубом своде, который здесь глубже и синее, чем где-либо в мире.

Высоко над равниной в небе кружил золотой орел – светлый и чистый в лучах восходящего солнца. Треск горящего дерева громом взрывался в моих ушах, капризный ветерок, меняя направление, обрушивал жар то с одной, то с другой стороны. Я посмотрела вверх, отказываясь поддаваться панике.

Свободна, свободна, как орел. Скоро я воспарю над равниной, рассеюсь по своей земле и найду дорогу на Остров Вечной Юности… И никогда больше не буду рождена королевой.

Я уцепилась за эту мысль, стараясь не замечать ударов сердца и усиливающейся жары. Грохот вокруг нарастал.

Кто-то плакал – уж не я ли, – и помост под ногами начал сотрясаться. Мне показалось, что обезумевшая толпа ринулась в огонь, чтобы оторвать от меня, как сувенир, какую-нибудь частицу – на память о моей верности, о моей службе им. Я ослепла от слез и изо всех сил кляла такой бесславный конец.

Внезапно путы ослабли, и меня уже ни что не держало у столба. Упавшую духом, плачущую, меня кто-то грубо схватил, протащил вниз по ступеням и швырнул на круп огромной лошади. Чьи-то руки обняли, прижали к себе, и я, ничего не понимая, глядела в лицо Ланселота.

Хаос объял площадь – люди толкались и мяли друг друга, мелькали белые щиты, отовсюду доносилась ругань вперемешку с возгласами удивления и ярости, дождем сыпались удары.

Ланселот дернул за повод коня, намереваясь повернуть его и скакать прочь. Животное напружинилось, приготовилось к прыжку, и в этот миг я увидела стоящего у подножия ступеней и улыбавшегося нам Гарета. Сквозь дым в отблесках костра красным вспыхнул клинок.

Предупреждения не последовало. Удар пришелся поверх кольчуги, туда, где плечо переходит в шею, задев яремную вену. Кровь фонтаном брызнула вверх и залила Ланса, меня и коня.

Мгновение остановилось во времени. Он даже не вскрикнул. Гримаса удивления и смерти исказила его черты, нежнейший из героев поднял руки к лицу и начал оседать – сперва на колени, потом на брусчатку, уже залитую жизненным соком.

Фыркающая лошадь попятилась, присела и понеслась прочь, а я зарыдала в отчаянии и лишилась чувств.

Свет… Ослепительный яркий свет и стук копыт проникали мне в голову. Я смутно понимала, что наши жизни зависят от выносливости жеребца, и перестук копыт по мостовой то вплывал, то выплывал из моего сознания. Я слышала звук, ощущала движение и сквозь пелену чувствовала руки держащего меня перед собой бретонца. Пространство и время потеряли четкие грани, и меня бешено швыряло из стороны в сторону. То вспышкой в голове мелькала картина настоящего, то выплывало видение из памяти – все путалось и кружилось в мозгу, как в ветреный день листопад, и я не могла уже сказать, где явь, а где грезы.