– Мне кажется, вас что-то тревожит, госпожа, – проговорила Элизабель; беспокойство сделало ее необыкновенно дерзкой. Эта женщина была моей служанкой и доверенной. На место Инид я выбрала ее отчасти из-за сильного северного акцента, который напоминал мне детство в Регеде, а еще потому, что возраст делал ее советы весомее. – Я жажду это услышать, если, конечно, вам будет угодно говорить, – продолжала Элизабель.

Мы отправились за лекарственными травами – наступало лучшее время для заготовки лугового сивца и корней алтея. По дороге домой мы свернули в сторону, чтобы нарвать колючей ворсянки, которую ткачи используют для валяния, но только приблизились к высоким высохшим растениям, как обнаружили, что их обсыпали очаровательные щеглы. Усевшись на утыканные шипами ветки, маленькие птички деловито выклевывали глубоко упрятанные семена, суетились и выводили друг другу трели, не обращая на нас никакого внимания. Я смотрела на них и мечтала так же весело выбраться из своего тернистого положения.

На лице Элизабель я прочитала озабоченность и дружеское участие, и меня так и подмывало излить ей душу по поводу вероломства Элейн. Но осторожность сковала язык. А что, если слух несправедлив? Если Элейн не едет ко двору? Если она даже не беременна? В таком случае нет никакого смысла упоминать об этом гнусном происшествии. Я ведь не хочу ставить Ланселота в неловкое положение, если этого можно избежать.

Слова застряли в моем горле, и я молча покачала головой. Буду и дальше бороться с демонами ревности и злости сама.

Для остального света я всегда оставалась деловитой королевой – быстрой, знающей, не тревожимой бурями, разыгрывающимися при высоком дворе. Даже Артур видел меня такой, и я сомневалась, что он заметил раздражение в моем голосе. Он не видел, как я ворочаюсь и мечусь в постели одну бессонную ночь за другой. Мужа, кроме угрозы Британии, ничто не способно разбудить.

Только Ланс, который держался со мной так же отчужденно, как и я с ним, мог догадаться, какое во мне царило смятение – невыплаканные слезы, раздирающие сердце молитвы, обращенные к богам, то ярость, то приходящая ей на смену печаль.

Чем больше я думала об Элейн, тем больше проклинала ее, Ланселота, а потом и богов. Сначала я пыталась посмотреть на случившееся снисходительно, но мысль о том, что девчонка может подарить Ланселоту сына, навевала слишком много горечи из прошлого.

По крайней мере, он признался сразу, как только новость дошла до него, и мне не придется узнавать о его сыне так, как я узнала о Мордреде. Тогда меня не предупредили, потому что Артур ото всех хранил свою отвратительную тайну отцовства, кроме Бедивера и Мерлина. И злорадные откровения Моргаузы застали меня врасплох и потрясли.

Мне никогда не приходило в голову, что Артур может иметь ребенка от какой-нибудь другой женщины, тем более от своей единоутробной сестры. Тогда он не знал, кто она такая. Но Моргаузе было хорошо известно, кого она завлекала в постель – молодого, ослепленного триумфом великой победы верховного короля. Правду он узнал немного позже. Моргауза позаботилась об этом, играя секретом его отцовства, как ненадежно подвешенным над его головой мечом. А когда приблизилось одиннадцатилетие Мордреда, она привезла его ко двору, чтобы он мог служить Артуру вместе со своими братьями Гавейном, Гахерисом и Агравейном.

Существование Мордреда проясняло суть ненависти Артура к Моргаузе, но свои планы на будущее мальчика муж тщательно скрывал. Все выяснилось сразу же после смерти матери. В семье Артура ничего не делалось наполовину.

Смерть Моргаузы избавила нас от беспокойств по поводу ее возможных интриг и заговоров. Но в то же время она оставила Мордреда наполовину сиротой, а в глазах всего света – полным сиротой, ведь считалось, что король Лот зачал его накануне великой битвы. Несчастный малыш не был виноват, что оказался порожденным на свет из целого клубка запутанных связей, и я не могла позволить, чтобы от него так жестоко отмахнулись.

Я настояла на том, чтобы мы взяли мальчика. Поскольку никто не догадывался о его родственной связи с Артуром, я не имела представления, знает ли он, кто его отец. Об этом, так же, как и о смерти его матери, мы не говорили. Так обстояли дела, и все могло оставаться по-прежнему, тем более что сам Артур был не склонен просвещать юношу.

Но сын Ланселота – совсем другой вопрос. Если об отцовстве Артура молчали, то об отцовстве Ланселота, вероятно, раструбят по всему королевству. И если я приложила руку к воспитанию Мордреда, то Элейн и близко не подпустит меня к ребенку. Скорее всего, она попытается заманить бретонца в Карбоник, и я убеждала себя в том, что это гораздо лучше, чем иметь их обоих у себя под боком. Ланс был прирожденным отцом – часто останавливался, чтобы посадить себе на плечи какого-нибудь малыша, утешить карапуза с разбитой коленкой, ребенка со сломанной игрушкой или упустившего воздушный змей. Нередко я видела, как он выходил к амбару, окруженный ватагой сорванцов, которые задавали ему несметное число вопросов, выкрикивали загадки или просто во все глаза смотрели на своего кумира – только Бедивера так же сильно любили подростки. Поэтому я не верила, что он может отвернуться от собственного сына.

Но и отпускать его без борьбы я не хотела. То, что случилось, исправить невозможно. Но я умоляла богов избавить нас от публичных сцен, Надеялась переговорить с девушкой тайно и отклонить требования, которые, я была уверена, та будет предъявлять Ланселоту.

Однако случайно ли или по умыслу, но моя Немезида прибыла ко двору когда все домашние собрались на обед.

Привратник Лукан вышел на середину зала и, светясь своим круглым лицом, громко объявил:

– Элейн из Карбоника просит соизволения впустить ее и ее сына Галахада.

Среди собравшихся послышались удивленные восклицания, а я застыла, меня попеременно бросало то в жар, то в холод. Артур, грызший куриную ножку, послал мне вопросительный взгляд. Я постаралась справиться с волнением и выдавила из себя улыбку, а привратнику велела провести нашу гостью в зал.

Элейн проскользила по полу, точно несущийся над землей призрак. Несмотря на то, что она приехала из разоренного края, одета она была вполне прилично. Бледно-зеленая накидка из мягчайшей шерсти имела капюшон. Он ниспадал сзади на плечи, а впереди локоны и завитки рыжих волос прикрывали пышную грудь. В руках она несла изрядной величины сверток из одеял и держала его очень осторожно, чтобы не разбудить скрывавшегося внутри младенца. Убедившись, что овладела всеобщим вниманием, Элейн нарочито повременила, глядя в лицо отпрыску. Святость молодого материнства осеняла ее и ребенка, точно нимб, и, вполне насладившись своим сиянием, Элейн, подняла мягкий прозрачный взгляд на Ланселота.

Несмотря на все мои усилия, гнев бушевал за маской королевского достоинства. Девушка же ни взглядом, ни словом не показывала, что замечает мое присутствие. Она медленно повернулась к Артуру и, вся сияя от счастья, сделала глубокий реверанс:

– Ваше величество, я принесла вам воина, который будет служить вам так же, как служит его отец.

Артур снисходительно улыбнулся молодой красотке:

– И кто же его отец?

– Я думала, об этом знает весь свет. – На щеках Элейн появились скромные ямочки. – Это Ланселот Озерный.

– Ланс!

Удивление Артура, точно эхо, прокатилось по залу, и все головы повернулись к отчаянно покрасневшему бретонцу.

– Клянусь Рогатым,[5] вот это сюрприз! – воскликнул муж. – Почему ты нам не рассказал?

Мое сердце оборвалось, когда поднялся Ланселот. Он сильно побледнел и, избегая смотреть на меня и Элейн, обращался только к Артуру:

– Потому что я и сам не знал. Эту даму, милорд, я не видел целых два года, и она мне ничего не сообщала.

– Ну что ж, неважно. Вот весть наконец к нам и прибыла. – Сжатые в кулак руки Артур положил на стол, а сам откинулся на спинку резного стула и радостно улыбнулся своему помощнику. – Великолепная весть. Просто великолепная. О том, что ты завел семью.