«Какие вести от Эдена?»

«Когда он к нам вернется?»

«Что пишут газеты? Ведь опять происходило сражение? Участвовал ли в нем Эден?»

«Не ранен ли он? Не взяли ли его в плен?»

«Отчего не видно нашей матушки?»

«Почему мы не едем туда, где могли бы оказаться ближе к Эдену?»

«Где отец, которого я не видела уже много месяцев?»

На все эти вопросы Енё приходилось придумывать тысячи самых разнообразных ответов: что, мол, весточку с той стороны Тисы получить трудно; что Эден даже близко не подходит к зоне огня; что в скором времени он вернется домой; а газеты нельзя получить потому, что не развозится почта; те же из них, которые все же доходят, доставляются из Дебрецена и в них нет никаких сообщений, кроме как о дебатах в Государственном собрании да о событиях в Калифорнии; что на матушку свалились все заботы по хозяйству, и у нее нет времени сюда приехать.

Сколько ему приходилось прилагать усилий, чтобы убедить во всем этом невестку! Надо было неотступно следить за почтой из Дебрецена, чтобы Аранка не узнала случайно из того или иного письма о какой-нибудь беде.

Как старательно скрывал от нее Енё свою собственную печаль, когда получил весть о ранении Рихарда! И каждый день он с улыбкой рассказывал ей о будто бы одержанных победах, в то время как в его сердце царил беспросветный мрак: мрак неверия и отчаяния.

Все то страшное, что Аранке только еще мерещилось, ему уже было известно. И тем не менее он продолжал подбадривать невестку, уверять ее, что все будет хорошо.

Енё знает, что вся страна охвачена пламенем пожарищ. Он слышит тяжелую поступь приближающегося скопища врагов. Он понимает, чем все это кончится! А маленький жаворонок по-прежнему поет марш Ракоци.

Внезапно еще один голосок привлекает к себе внимание. Пухленькие ручонки начинают шевелиться в колыбельке. Пальчики то растопыриваются, то снова сжимаются. Темно-голубые глазки, едва выглянув из-под длинных ресниц, тут же мгновенно закрываются, жмурясь от яркого света. Зато раскрываются алые, как черешни, губки, и с них срываются звуки, напоминающие те, какими славословят господа его серафимы. Эти звуки одинаковы у детей всех народов. Их нельзя начертать буквами, невозможно уложить в слоги. Но как он выразителен, этот голос ребенка, зовущего мать!

И мать отлично понимает его. Она стремительно подбегает к колыбели, вынимает вместе с подушечкой крохотного человечка. Уголки рта у ребенка опускаются, будто он собирается заплакать. Мать целует его в губки, и уголки их сразу поднимаются. Ребенок смеется.

Теперь они смеются оба. Находят в глазах друг друга нечто такое, что служит для них источником истинного блаженства.

Мать уже ничего не видит, кроме улыбающегося детского личика.

Она садится и кладет дитя к себе на колени. Одну руку подсовывает ему под головку. Потом расстегивает батистовый лифчик и, обнажив грудь, кормит ребенка. Зрелище, достойное солнца, человека и бога! Им можно залюбоваться.

Этот образ – грудь матери возле уст младенца – по своей красоте, величавости и прелести можно сравнить с чистым небом, озаренным восходящим солнцем, с разлившейся по небосклону утренней зарей.

Енё схватил кисть и принялся писать.

Вон он, истинный лик женщины! Теперь ее легко будет узнать.

Безмолвного блаженства матери ничуть не нарушало то, что кисть художника украдкой запечатлевала ее черты.

Да и зачем ей смущаться перед ним? Ведь он – брат! И чего стыдиться? Ведь она же мать!

А Енё, работая над портретом, смотрел то на ребенка, то на Аранку и думал про себя:

«Разве мог бы я пустить вас по миру!..»

А между тем все, что он рассказывал молодой женщине, не соответствовало действительности. Муж ее постоянно подвергался грозным опасностям. Отец не мог к ней приехать, так как был в походе. Ни свекровь, ни муж писем ей не посылали, и вся история с тайнописью – сплошная выдумка. Сама молодая женщина – узница, заключенная на этом острове, деверь Енё – ее тюремщик, и он неустанно следит, чтобы она не покидала острова и никто к ней не мог приблизиться.

Должно быть, за нее тревожатся?

Да, так оно и есть. Ее тщательно оберегают от смертельного врага, которого тем летом опасались многие тысячи мужей, ушедшие в поход и оставившие дома жен и детей: то была холера!

За пределами острова всюду свирепствовала эпидемия холеры.

Поздняя ночь.

Свет луны струится в окна немешдомбского замка. Когда ее причудливое сияние озаряет висящие на стенах фамильные портреты в натуральную величину, изображенные на них люди кажутся бесчисленными призраками Макбета, которые то появляются, то вновь исчезают, лишь только лунный луч скользнет в сторону. Самым грозным выглядит здесь большой портрет человека с каменным сердцем.

Глаза с портретов устремлены на расхаживающую по залу женщину в белой одежде. Она кажется мраморной статуей, которая сошла со своего пьедестала, чтобы доказать всем этим призракам, что она еще существует на свете.

Время от времени царящую вокруг тишину нарушает горестный вздох, доносящийся неведомо откуда и слышный по всему замку. Это – стон, сопровождаемый зубовным скрежетом, мучительный вскрик, вырвавшийся сквозь сжатые губы и вновь замерший на устах, приглушенное рыдание, неясная жалоба, внезапный вопль человека, силящегося в бреду освободиться от страшного кошмара, хрип, наводящий ужас…

Что за жуткие голоса поднимаются оттуда, снизу?

В те дни замок Барадлаи превратился в настоящий лазарет, открытый владелицей для раненых борцов за свободу. Сначала она разместила лазарет в комнатах нижнего этажа. Когда они оказались переполненными, отвела под лазарет и часть верхнего этажа. А раненых становилось все больше, и она превратила в палаты и парадные залы. Под конец остались незанятыми только ее личные покои – все другие помещения были битком набиты ранеными.

Это они в ночной тишине вздыхали, стонали, кричали такими жуткими голосами. Нередко то были стоны умирающих.

Госпожа Барадлаи пригласила двух врачей; библиотечный зал был превращен в аптеку, а гербовый зал – в операционную.

Сама хозяйка, вместе с женской прислугой, целый день приготовляла бинты и корпию.

А ночью она прислушивалась к этим крикам – свидетельству адских страданий, от которых содрогнулся бы даже архангел. Решаясь открыть у себя в замке лазарет для раненых воинов, она хорошо знала, что делает.

Прежде всего она позаботилась отправить жену Эдена и двух ее малышей на кёрёшскую виллу. А сыну Енё дала наказ за ними присматривать: они и подозревать не должны, что происходит в родовом замке.

А тут – что ни день, то похороны!

В каждой комнате мечутся в страшных муках тяжелораненые, которым становится легче, когда женщина с добрым лицом два-три раза в сутки обходит обитель их страданий, следит, хорошо ли за ними ухаживают, заботится об их нуждах, утешает ласковым словом, облегчает страдания своим ангельским взором.

У женщины, способной лицезреть такие страдания, сердце, должно быть, из камня! Не из простого камня, а из алмаза – ведь у алмаза есть душа.

Миссия безмерно трудная! Однако госпожа Барадлаи с ней справлялась.

Теперь это была уже не просто женщина, не знатная матрона: то была святая! Умирающие молились на нее, выздоравливающие возносили ей хвалу. От одного прикосновения ее пальцев нестерпимая боль мучеников стихала.

Но сколько ей пришлось самой выстрадать!

Среди раненых, которыми был битком набит ее дом, внезапно вспыхнула холера.

Смерти, как видно, показалось мало обильной жатвы на поле брани, она ухватилась теперь за свою косу обеими руками и принялась размахивать ею направо и налево. Холера собирала большую дань человеческими жизнями, нежели оружие.

Последний раз в Венгрии холера бушевала в 1831 году. О ней сохранились лишь страшные воспоминания восемнадцатилетней давности. И люди теперь, как и тогда, плохо представляли себе, что это такое. Эпидемия? Мор? Заразная болезнь? А может, болезнь земли? Или недуг, вызываемый заражением воздуха? Бесовское наваждение или божья кара? Не вызывают ли ее крошечные твари, которых мы, сами того не замечая, вдыхаем, или ядовитые грибки, попадающие в желудок? Как и почему кочует она из края в край? В чем причина, что в ином городе она избирает один квартал, одну улицу, иногда даже одну ее сторону, а другую оставляет в покое? Почему один человек ходит среди сотни больных холерой и не заражается, а другому достаточно услыхать весть о чьей-нибудь смерти, произнести лишь слово «холера», и он тут же заболевает и умирает?