Но я все же нашел своего сына. Потратил на поиски годы! С трудом находил его следы. В одном месте наткнулся на церковную метрическую запись, в другом – набрел на няню, в третьем – на маленький чепчик, а там встретил и живого свидетеля. Поиски продолжались, пока не был обнаружен последний след. И вот теперь мне приходится остановиться!

Душу мужественного воина терзала нестерпимая боль. Под суровой внешностью этого человека билось отзывчивое сердце. Рихард слушал его рассказ, стараясь запомнить каждое слово.

– Дружище, – проговорил умирающий, – обещай мне, что ты дойдешь туда, куда мне уже не добраться.

Рихард протянул своему раненому противнику руку, и тот ее больше не выпускал.

– В бумажнике ты найдешь нужные документы. Они послужат тебе указанием, где надо искать людей, которые поведут тебя дальше. В конце концов мальчик был отдан какой-то пештской торговке, о чем я узнал от одного ветошника. Я не застал эту женщину в Пеште, она переехала в Дебрецен. Кажется, что-то поставляла вашему правительству. В Дебрецен я попасть не мог. Зато я узнал, что эта женщина успела передать ребенка кому-то еще, сдала на руки какой-то кормилице. Спрашивается, кому? Об этом известно только ей одной. Но ее служанка сказала, что деревенская кормилица, которая зарабатывает таким образом себе на пропитание, частенько наведывается к ее хозяйке и жалуется, что отпускаемая на содержание мальчика сумма слишком мала, ребенок оборван и голодает.

При утих словах пальцы умирающего судорожно сжали руку Рихарда.

– Так и говорит: «Ребенок оборван и голодает!» А ведь мальчик очень красив: кормилица несколько раз привозила его к торговке – в доказательство того, что он еще жив.

Глаза Отто Палвица наполнились слезами.

– Чтобы наверняка опознать ребенка, торговка каждый раз осматривала ему грудку: на ней есть родинка, вроде ягоды ежевики. На шее у мальчика висит шнурок, на нем – половина разломанной медной монеты. Вторая половина у матери. Если только она не выбросила ее… Ребенок оборван и голодает! Ему уже три года. Служанка торговки из жалости дает ему кусок черного хлеба, ее хозяйка из милосердия выплачивает ничтожную сумму на его содержание, кормилица из сострадания содержит его, – и все потому, что мать его бросила… Ратный мой товарищ, меня и под землей будет преследовать плач моего сына!

– Будь спокоен, ему не придется больше плакать.

– Правда? Ты разыщешь его? Деньги, которые ты найдешь в моем кошельке, помести в надежное место. Их должно хватить до тех пор, пока мальчик не вырастет и не сможет сам зарабатывать себе на хлеб. Позаботься, чтобы ему не пришлось умереть с голоду.

– Я отыщу его и возьму на свое попечение.

– Среди моих бумаг ты найдешь свидетельство, предоставляющее ему право носить мое имя. Но пусть он никогда не знает, кем я был на самом деле. Для него – я просто бедный солдат. Обучи его какому-нибудь честному ремеслу, Рихард.

– Будь спокоен, Отто. Обещаю тебе заботиться о нем, так как если бы он был сыном моего родного брата.

На лице Палвица появилось подобие улыбки.

– Ты обещал. И сдержишь свое слово. В таком случае мне уже нечего больше делать на этом свете. Ах, как приятно горит голова…

Неожиданно он запел. Это начался приступ горячки. Она вызывала у него бред, заставляла исступленно распевать модные куплеты и арии из опер. Когда лихорадка на минуту отпустила его, Палвиц снова заговорил разумно:

– Вот видишь, наступает такой момент, когда само страдание начинает казаться приятным.

Рихарду было мучительно смотреть на агонию человека, павшего от его руки. Но оставить его он не мог – Палвиц судорожно держал его руку, и, когда Рихард пытался ее освободить, пальцы умирающего сжимались, как железные тиски, и он с жуткой усмешкой произносил:

– Ага, тебе хотелось бы сейчас улизнуть отсюда? Это зрелище тебе не по душе? Не так ли, дружище? Нет, раз уж ты меня погубил, терпи до конца, смотри, как я умираю! Запоминай – на случай, если тебе тоже придется, как и мне, корчиться и с перекошенным лицом стонать и скрежетать зубами».

Потом он снова запел, да так, что страшно было слушать.

Мучительная лихорадка иногда на минуту оставляла его. В такие мгновенья он тихо говорил:

– У бедняжки на ногах рваные башмачки!

И грудь его снова судорожно вздымалась.

Внезапно он как-то странно притих. Брови опустились, нависли над глазами, лицо перестало подергиваться. Казалось, он пришел в полное сознание и тихим, спокойным голосом обратился к Рихарду:

– Но… помни… тайна, которую я тебе доверил, это – тайна женщины… Поклянись, что ты никогда не выдашь ее. Даже сыну не откроешь имени его матери. Скверная она женщина, но ее тайну я унесу с собой в могилу.

– Клянусь честью.

При этих словах рука, сжимавшая запястье гусара, сжалась еще сильней. Бледное лицо со сдвинутыми бровями стало необычайно серьезным. Неподвижный взгляд был в упор устремлен на Рихарда. И это продолжалось очень долго. Наконец Рихард понял, что тот, кому он в ответ так же пристально смотрит в глаза и пожимает руку, уже мертв.

Врачам пришлось силой отрывать от запястья Рихарда окоченевшие пальцы его мертвого противника.

Идиллия – в самом разгаре битвы.

Хорошо, что земля не похожа на ту гладкую, ровную и плоскую планету, какой ее изображал на своей географической карте Геродот. Хорошо, что деревья и земля округлы. Как хорошо, что на земле есть места, откуда на горизонте не увидишь дыма охваченных пожаром деревень. Дым пожарищ скрывает выпуклая, дугообразная форма земной поверхности, и только поэтому в те времена на земле еще встречались безмятежно счастливые люди.

Если бы земля была такой плоской, как ее представлял себе Геродот, то, бросив взгляд с Кёрёшского острова на юг, можно было бы увидеть, как горят Старый Арад и Уйвидек, как взлетает на воздух Сент-Тамаш, как занимается пламя в Темешваре. На западе можно было бы различить дымящиеся уже несколько дней развалины Абрудбанья. На востоке взору открылся бы пылающий Будапешт. А на севере глаз поразили бы тысячи костров, разведенных постами сторожевого охранения и свидетельствующих о близости военного лагеря. И по всей плоской необъятной поверхности земли прокатывался бы грохот орудий: австрийская артиллерия обстреливала Арад, Темешвар, Петерварад, Дюлафехервар, Комаром, Буду, Тител, а венгерская артиллерия вела ответный огонь. Стоял несмолкаемый гул непрерывной канонады, который казался еще громче, ибо его многократно повторяло эхо.

Но здесь ничего этого не видно и не слышно, шум боя сюда не доходит, все осталось за горизонтом.

Тополи на Кёрёшском острове в полном цвету, стоит чудесная майская погода. После благодатного, теплого дождя пышная зеленая трава вся в желтых и голубых пятнах от ярких полевых цветов. Из-за деревьев доносится звон косы: уже. начался покос.

Весь Кёрёшский остров – это уединенный маленький земной рай, усадьба склонного к поэзии барина, настоящий заповедник, где деревьев никогда не касается топор. Их единственное назначение – покрываться листвой, давать тень, служить приютом для птиц. Если даже попадается какое-нибудь дерево-калека с надломленным стволом и скрюченными ветвями, его никто не трогает. Оно уже в отставке, ему дозволено прекратить цветенье. А когда оно засохнет и истлеет, то покроется побегами вьющегося вкруг него дикого хмеля, вечнозеленым плющом. Старое дерево не жгут.

Древесный кров – это истинный птичий храм. У каждого куста свой обитатель. Перелетные скворцы и соловьи, вновь находя по возвращении оставленные ими осенью гнезда, пеньем и свистом возвещают, что наступила пора тепла, пора любви.

На этом острове никогда не слышно выстрелов.

Там даже вредные насекомые не докучают ни людям, ни деревьям. Все вокруг служит друг другу: люди охраняют деревья и их пернатых обитателей, деревья оберегают людей и птиц от бури и палящего солнца, а птицы защищают деревья и людей от их общих врагов, насекомых. Да, жизнь там устроена мудро!