Но вот прекрасный сон кончился.

Очнемся, наступил мрак!

Губительный, черный, как сажа, беспросветный мрак Огромный город погружен во тьму, ни одна лампа не горит в полуночный час, ни одно окно не светится в ночи. На улицах не видно ни зги; в лабиринте много, этажных домов так же трудно находить путь, как в дебрях девственного леса. Черное небо кажется крышей этого страшного города-тюрьмы, чьи закрытые ворота ведут не в дом, а в катакомбы и казематы.

Даже шаги не нарушают царящей вокруг тишины. Лишь каждые два часа с высокой башни взлетает краснохвостая ракета, вычерчивающая в небе огненный вопросительный знак: кто знает, кому он служит сигналом?

Нет это не химера больного воображения: этот город – Вена.

Шли последние дни октября. Столицу осаждали с трех сторон.

Часть жителей убежала, другая часть – сражалась на окраинах; в самом городе остались только те, кто скрывался. Газовые фонари разбиты, нечем, да и незачем было освещать улицы. Поистине, зрелище напоминало Ниневию в ночь перед опустошением!

Можно долго идти по улицам, прежде чем кого-нибудь встретишь. Хорошо еще, что в темноте не видно груд стекла и кирпича на мостовой, испещренных картечью стен зданий, разрушенных гранатами крыш и разбитых прямым попаданием снаряда домов.

Где-то, в самом конце длинной улицы, путь преграждает высокая неровная груда камней. Это баррикада.

Два знамени на гребне ее. Ночь окрашивает их сейчас в черный цвет, но на самом деле цвет знамен совсем иной.

Возле баррикады – люди. Костер не горит: здесь тоже темно и тоже тихо.

Кое-кто из мужчин спит, изголовьем для них служит квадрат брусчатки.

Те, кто бодрствует этой зловещей ночью, тихо беседуют друг с другом.

Двое юношей сидят на лафете пушки и коротают время за шутливой беседой.

Один из них без руки: он потерял ее в бою.

– Послушай, Маусман. – говорит однорукий, – мне кажется, скоро отыщется моя отрезанная рука.

Его товарищ не может отказать себе в удовольствии ответить в рифму:

– Если рядом с тобой похоронят другого однорукого шутника.

– Мне что-то шепчет: ты, Фридрих, конченый человек!

– Полиция будет рада не видеть тебя вовек.

– Эх. друг, мне лишь своей любви жаль.

– А мне вот неведома эта печаль.

– Лишь одно ты должен мне обещать.

– Тебе я ни в чем не могу отказать.

– Если здесь я погибну, и нам придется расстаться…

– Что, между прочим, вполне может статься.

– Передай, что она была моим последним вздохом.

– Мол, «с вашим именем, мамзель, взял да и сдох он».

– Если в сердце мне вонзится вражеский меч…

– Тебе останется лишь в землю лечь…

– Здорово ты рифмуешь! Кто тебя учил?

– Ты ей напиши: «Мамзель, я вас любил!»

– Пошел ты к черту со своими виршами! Я серьезно говорю.

– Ну, это я еще посмотрю.

– Ты отнесешь мою визитную карточку Альфонсине.

– Непременно. И даже надену мундир свой синий.

– Немного бы света, я хочу излить ей душу…

– Граната! Ей-богу! Спасай свою тушу!

И действительно, прилетевшая издалека граната с воем и треском упала у самой баррикады. Шипя и крутясь. она продолжала еще некоторое время извергать пламя, бросая на вскочивших людей алые отблески.

Маусман даже и тут не изменил своей привычке говорить стихами:

– Вот тебе и свет: Пиши скорей: «Мадам, без вас мне жизни нет».

При отсветах шипящей гранаты Гольднер начертал на своей визитной карточке следующие слова: «Я вас люблю, прощайте!»

Едва он успел написать последнее слово, как граната разорвалась, и над головой юношей прожужжали раскаленные осколки. К счастью, они их не задели.

Для студентов подобные сюрпризы уже не были новостью – они лишь махнули рукой.

Гольднер отдал свою визитную карточку Маусману.

Немного помолчав, Маусман произнес:

– А знаешь, Фриц, о чем я сейчас думаю?

– Мне тоже отвечать в рифму?

– Hй надо. Мне кажется, что эти ангелы нас предали.

– Откуда ты это взял?

– По ту сторону баррикады известно все, что мы хранили в тайне.

– У них хорошие шпионы.

– И думается мне, что дамы Планкенхорст лучшие из них.

– Это невозможно. Ты ведь знаешь, что их привратник преданный нам человек. Он доносит нам обо всех, кто днем или ночью является во дворец. Никто из посторонних к ним не ходит, и сами они никуда не выезжают. Единственно, кто по воскресеньям регулярно их посещает, это сестра Ремигия из монастыря святой Бригитты; монахиня сопровождает барышню Эдит, воспитывающуюся в монастыре, когда та приходит навестить тетку. А монахини, как тебе известно, мало интересуются политикой. Кроме того, они нам многим обязаны: ведь мы неоднократно защищали их от гнева народного.

– Возможно и так, но я хочу тебе сказать, что все-таки зря мы вмешиваем в наши дела женщин.

– Не будь неблагодарной свиньей, Маусман. Вспомни хотя бы о женском демократическом обществе. Сколько оно сделало для нашего дела: кто ухаживал за ранеными, кто собирал для нас деньги, кто вдохновлял в бою наших бойцов. О мой друг, без женщин за свободу нельзя воевать!

– Ты хочешь сказать – флиртовать!

– Опять рифмы плетешь?

– От них никуда не уйдешь.

– Бессовестный! Ты не заслужил того, чтобы красивейшие женщины Вены целовали твою рожу!

– Ну и что же?

– И ты их еще ругаешь?

– А ты ни черта не понимаешь. Все это было сперва. А теперь, когда нас разобьют, их нежные ручки шеи врагов обовьют. И все сувениры, предназначавшиеся ранее нам, теперь перейдут прямехонько к нашим врагам. Так и будет, дружище, вопрос этот ясен.

– Ну, тут я с тобой не согласен, – ответил Гольднер, невольно попадая в рифму.

Наступил час смены караула. Друзья отправились отдыхать. В стенах полуразрушенного сахарного завода их ждали нары, на которых лежала сырая солома. Надо было набраться сил для завтрашних боев.

Тем временем по темным улицам Вены медленно двигалась карета с двумя фонарями, светившимися в темноте, как два блуждающих светлячка. Эти огоньки еще больше подчеркивали могильный мрак ночи, окутавшей город.

Экипаж остановился у дворца Планкенхорст, кучер слез с козел, сам открыл ворота, и карета въехала во двор.

Из экипажа вышли две женщины: монахиня и совсем юная девушка. Они торопливо поднялись по лестнице, которую освещала сама хозяйка дома, вышедшая им навстречу с двойным подсвечником в руках.

Баронесса обняла монахиню, а девушке протянула руку для поцелуя; капюшон девушки сдвинулся на затылок, и из-под него выглянуло неунывающее личико Эдит.

– Да хранит вас небо, сестра Ремигия, – тихо проговорила баронесса.

– Воистину небо служит мне защитой, сестра моя, если в эту ужасную ночь я благополучно добралась до вас от самого монастыря. Нигде не горит ни один фонарь, все мостовые разрыты.

– Но бог хранит своих избранников и не дает им споткнуться.

– Воистину так, сестра моя. Лишь благодаря чуду мы остались живы. Но куда опять убежала барышня? Ох, сколько с ней хлопот! Слежу за ней, как за дикой козочкой.

– Ничего, она пошла в зал. Спешит услышать новости от Альфонсины. Ну, сестра моя, сегодня я расскажу вам такое, что вы всю жизнь будете помнить.

С этими словами баронесса провела сестру Ремигию в столовую, где их уже ждал накрытый стол: холодные закуски, тонкие вина, ликеры. В серебряном чайнике кипел чай.

– Альфонсина; прошу тебя, загляни в лакейскую и скажи, чтобы сюда никто не заходил.

Эдит хотела опередить кузину:

– Давайте, я пойду.

– Останьтесь, моя милая. Сегодня вы гостья. Вам надо отдохнуть.

Эдит только передернула плечиками в ответ на подобную заботу и позволила баронессе ухаживать за собой. Хозяйка дома сама повесила ее плащ.

– Пожалуйте к столу.

Госпожа Антуанетта усадила монахиню на диван у круглого столика. Эдит заняла место рядом с нею.

После того как баронесса еще раз самолично убедилась, что в соседних комнатах никого нет, она закрыла за собой двери и, попросив Альфонсину приготовить для всех чай, села почти вплотную к монахине.