Только поздняя ночь заставила их наконец разойтись.

На холмах, за рекой Ракоши, ночную тишину прорезали торжествующие возгласы победителей. Вдалеке, со стороны возвышенностей под Гёдёллё, раздавался скорбный призыв отступавшего противника. Лесная чаща была наполнена жуткими жалобными стонами и вздохами смертельно раненных воинов. А на лугу возле мельницы, вокруг полевых костров уже звучали скрипки цыган-музыкантов – гусары и гонведы лихо отплясывали венгерские танцы!

И только вдоль луговых канав струились бесчисленные ручейки, от которых алели воды Ракоша.

Вот что произошло в тот день в Королевском лесу.

Было уже темно, когда Рихард Барадлаи очнулся от глубокого забытья.

Сначала ему показалось, что на его голову давит какая-то огромная плотная масса. Но, когда он пошевелил рукой, его удивило, что вокруг него – пустота.

Убедившись, что он не лишился дара речи, Рихард громко крикнул:

– Ого-го!..

Словно в ответ отворилась боковая дверь, и сквозь нее проник луч света.

И тут Рихард сообразил, что голова у него в полном порядке и что он может восстановить в памяти происшедшее. Свет падал от гусарского фонаря, а фонарь этот держала чья-то длинная рука. У обладателя этой руки было продолговатое лицо, его звали Маусман.

Рихарду все еще чудилось, будто он лежит на поверхности солнца и голова его весит по меньшей мере тысячу триста центнеров. Вот почему, чтобы встать на ноги с земли, вернее с солнца, ему требуется обладать энергией по меньшей мере в четыреста лошадиных сил.

– A! Проснулся наконец? – весело спросил Маусман.

– Так я, оказывается, жив?

– Цел и невредим. Даже ноготка не лишился. Только погостил малость на том свете!.

– А где я?

– На ракошской мельнице.

– Так, значит, мы победили? – воскликнул Рихард и мгновенно припомнил все.

– Совершенно верно. Ишасег наш. Войска бана-воеводы откатились до самого Гёдёллё. Победа полная.

Рихарду больше уже не казалось, что голова у него налита свинцом. Можно, пожалуй, подняться со своего ложа и без помощи парового двигателя.

– Вставай, вставай! Становись на ноги, – подбадривал его Маусман – Ты совершенно здоров. Правда, на голове у тебя шишка с кулак да ссадина дюйма в три, но это пустяки.

– Ты что, медик?

– А как же, – с гордым видом ответил Маусман. – Доктор медицины и магистр хирургии, который взял тебя под свое наблюдение. А так как ты совершенно здоров, если не считать вышеназванной шишки и ссадины – ведь сабля огрела тебя плашмя, – то постараюсь распустить слух, что вылечил тебя именно я!

Рихард пощупал голову. Действительно, под пластырем вздулась здоровенная опухоль, но он даже не обратил на нее внимания:

– Послезавтра от нее не останется и следа. Не стоит тебе дольше со мной возиться, займись-ка лучше другими ранеными. Я обойдусь холодными примочками, а с таким нехитрым делом справится и господин Пал.

– Господин Пал? – переспросил Маусман, вытаращив свои и без того выпуклые глаза.

– Разве его здесь нет?

– Нет. Он лежит под мельничным навесом. Почивает… И будет почивать вечно».

– Убит?

– Ведь бедняга побывал вместе с тобой в тех местах, где умирали на каждом шагу. Когда ты вылетел из седла, добрый малый– прикрыл тебя своим телом; чтобы кони не растоптали тебя. А вышло так, что они растоптали его самого.

– Никак нельзя было его спасти?

– Ему досталось так, что с избытком хватило бы на троих.

– Проводи меня к нему!

– Погоди, давай прежде перевяжем голову. Вот так! До чего тебе к лицу эта круговая белая повязка, ты в ней напоминаешь древнего друида. Обопрись на мою руку, у тебя может закружиться голова после такой встряски.

Маусман взял фонарь и повел Рихарда к навесу.

Там лежали солдаты, павшие в сражении у мельницы.

Рихард сразу же увидел своего верного слугу.

Лицо старого воина сохраняло свое обычное спокойное выражение; должно быть, он встретил смерть как нечто вполне естественное. Молодцевато закрученные усы и теперь еще топорщились, как спирали Архимеда. На теле не было заметно ни одной раны.

Рихард опустился перед ним на колени, взял в свои ладони руку старого гусара и принялся его ласково будить:

– Пал, мой славный витязь! Верный старый друг! Очнись, ведь ты только спишь, не притворяйся же мертвым! Слышишь, тебя зовет твой командир! Твой давнишний хозяин обращается к тебе! Почему ты не отвечаешь?

– Причина у него для этого достаточно веская, – промолвил Маусман. – Череп со стороны затылка совершенно раздроблен ударом копыта.

Рихард плакал как ребенок над погибшим старым слугой. Ведь Пал был так ему верен, его привязанность превосходила обычную человеческую привязанность: так могло быть преданно лишь существо, в чьей душе поселился ангел.

– Похорони его в отдельной могиле, – попросил Рихард своего друга. – Чтобы я мог разыскать ее, когда вернусь.

– Завтра ты сможешь присутствовать при погребении павших героев. Убитых врагов мы тоже решили похоронить.

– Кстати… Что с Отто Палвицем?

– Ты жестоко с ним расправился. Он тоже лежит здесь, в доме мельника. Его пользует сам майор медицинской службы. Штабной врач полагает, что Палвиц непременно умрет от полученной раны.

Как раз в эту минуту из дверей вышел штабной врач и, узнав Рихарда, тут же подошел к нему.

– Вы счастливо отделались. А ваш противник дышит на ладан. Сейчас он еще в сознании, но через несколько часов наступит горячка. Гангрена неизбежна.

– Нет надежды на его спасение? – спросил Рихард.

– Никакой. Он уже и сам приготовился к смерти. Едва я вошел к нему, он спросил: «Что с Барадлаи?» Когда я сказал, что вы вне опасности, только оглушены ударом сабли, он попросил, чтобы вы зашли к нему. Он вам хочет что-то сообщить.

– Если таково его желание, я согласен. Впрочем, долг чести обязывает навестить раненого противника. Пошли!

В одной из комнат дома мельника лежал Отто Палвиц. Завидев вошедшего Рихарда, он с усилием поднялся на локте и попросил подложить ему под голову подушку, чтобы он мог сидеть прямо. Потом протянул руку прибывшему.

– Добрый вечер, старина! Как себя чувствуешь? – спросил умирающий своего недавнего противника. – Пустяки, говоришь?… А мне – конец. Но ты не печалься. Доконал меня не твой удар. Нет, голова у меня крепкая, она уже многое вынесла. Но меня сильно потоптали неразумные кони, что-то оборвалось внутри. От этого я и погибну. Не горюй, не ты меня убил. Мы разок огрели друг друга по голове, и теперь квиты. Я покончил все свои счеты на земле. Остался за мной только один большой долг…

Тут он глубоко вздохнул и смолк, как бы собираясь с силами.

– Попроси этих господ оставить нас на несколько минут вдвоем. Они и так сделали все что могли. Я больше ни в чем не нуждаюсь.

Врач еще раз напомнил Палвицу, что он должен вести себя спокойно, не двигаться, иначе лопнут наложенные на рану швы. Отто Палвиц отвечал, что не пройдет и дня, как он окончательно успокоится.

Едва они остались одни, Палвиц торопливо схватил руку Рихарда и глубоко растроганным голосом произнес:

– Вот что, дружище! У меня есть сын; завтра он станет сиротой.

При этом признании лицо умирающего покрылось багровым румянцем.

– Я все тебе расскажу. Времени у меня в обрез. Я скоро умру и тайну свою могу доверить лишь благородному человеку, который все поймет и сохранит ее. Я был твоим врагом. Но теперь – в ладу со всеми. Даже с червями. Ты – жив и победил. Твой долг принять завещание своего противника.

– Я принимаю его, – сказал Рихард.

– Ни минуты в этом не сомневался. Потому-то и пригласил тебя. Итак, слушай, что я хочу доверить твоим заботам. У меня есть сын. Я его никогда не видел и уже никогда не увижу. Мать его – знатная дама. Кто она, ты узнаешь из документов, которые найдешь в моем бумажнике. Некая красивая дама без сердца. Я познакомился с нею, будучи молодым лейтенантом. Оба мы проявили легкомыслие. Мой отец, он был тогда еще жив, запретил мне вступать в брак, который должен был исправить последствия неосмотрительного поведения забывшейся женщины. Ну, теперь это все равно… Только не следовало ей все же вырывать кусок сердца и швырять его на улицу. Девица эта, моя жена перед богом и природой, уехала со своей матерью путешествовать. А когда вернулась, снова стала считаться девицей. Мне удалось узнать, что несчастный ребенок, умноживший число лишних существ на этом свете, оказался мальчиком. Но куда он девался, где именно бросили его в чужих краях, было мне неизвестно. Тем временем я добился повышения по службе, а после смерти отца – освободился от его опеки. Клянусь богом, если бы эта женщина призналась, где мой сын, я б немедленно женился на ней. Она осаждала меня письмами, настойчиво торопила нашу встречу, давала различные клятвы. Но я отвечал только одно: «Найдите моего сына». Я был суров с ней. Она могла бы выйти за другого, женихов нашлось бы немало. «Я запрещаю тебе выходить замуж!» – писал я. «Тогда женись на мне сам». – «Найди прежде моего ребенка». Я мучил ее. Но сердце этой женщины было неспособно глубоко чувствовать. Она упорно твердила, что не знает, куда девался ребенок: ведь она так в свое время старалась замести следы тех крошечных ножек, чтобы ни она сама, ни кто другой не могли их обнаружить.