«Надо поскорей отсюда выбраться», – подумал Зебулон, завидуя тем, кто следил за развернувшимся сражением с балкона.

– Ну что ж, – применяйте силу! – прогремел в ответ Торманди и, скрестив на груди руки, откинулся в кресле, пристально глядя в глаза Ридегвари. Тот не заставил себя долго просить. Он был готов к такому повороту дела.

Двустворчатые двери за председательским креслом вели в кабинет губернатора. В соседних комнатах еще с утра расположились собранные со всех концов комитата гайдуки, жандармы, отставные офицеры и исправники, вооруженные до зубов. Поистине этот день был праздником для проходимцев со всей округи.

Итак, вооруженный отряд, обнажив сабли и примкнув штыки, ждал только сигнала. Во дворе казармы, неподалеку от ратуши стоял в полной готовности, приставив ружья к ноге, батальон солдат на случай, если карательного отряда Ридегвари оказалось бы недостаточно.

– Пусть будет так, как вы хотите! – воскликнул Ридегвари и обернулся назад. – Господин главный исправник, исполняйте свой долг!

Главный исправник и окружавшие его городские исправники были для Ридегвари своими людьми, отличавшимися собачьей преданностью и слепым рвением.

Едва прозвучал приказ Ридегвари, главный исправник распахнул двери и скомандовал стоявшему наготове отряду:

– Жандармы, за мной!

С этими словами, точно следуя приказу председательствующего, он выхватил из ножен саблю и вместе со своими помощниками набросился на сидевших вокруг зеленого стола людей.

В первую минуту все подумали, что это, наверно, шутка. Со времен Онодского веча[41] не было примеров, чтобы соотечественники-депутаты обнажали друг против друга мечи, тем более в зале дворянского собрания. Но удивление присутствующих сменилось ужасом, когда на их глазах всеми уважаемые депутаты, мирные и почтенные люди, восседавшие за зеленым столом, седовласые старцы один за другим падали с кресел или бежали, спасаясь от мелькающих над их головами окровавленных сабель.

Но уже в следующую минуту события приняли несколько иной оборот. Оказалось, что многие из тех, кто сидел за зеленым столом, тоже имели при себе оружие; молодые правоведы поспешили на помощь седым судьям. В зале послышался яростный рев и лязг сабель, поднялась всеобщая свалка, какой никто не видывал и во сне.

Резня началась с одобрения его превосходительства господина администратора и происходила перед его светлейшим и милостивейшим взором. Но то, что случилось затем, не получило ни одобрения, ни санкции господина администратора: после короткой схватки рассвирепевшая молодежь с белыми перьями на шляпах загнала главного исправника и его приспешников в угол, выбила у них сабли из рук и кратчайшим путем – через окно – выбросила их вон из зала, на улицу. Что с ними сталось потом – неизвестно.

Но где запропастился жандармский отряд?

Он все еще не появлялся.

Тщетно его превосходительство бросал взгляды на дверь за своей спиной: куда девались его люди. Смотрели на дверь и многие из присутствовавших в зале: через полуоткрытые створки видно было сверканье штыков, но солдаты не показывались. До них не мог не доноситься звон сабель, шум свалки и крики, и все-таки они не двигались с места.

Может быть, их кто-нибудь околдовал?

Вот именно.

За дверями зала разыгралась одна из тех недоступных человеческому воображению удивительных сцен, про которые, если они происходят не на глазах свидетелей, скептики неизменно говорят: «Coup de téâtre».[42]

В то самое мгновение, когда главный исправник, кинувшись с обнаженной саблей на депутатов, крикнул жандармам: «За мной!» – дверь губернаторского кабинета распахнулась, и на пороге появился высокий и статный молодой человек.

Это был Эден Барадлаи.

Он был облачен в полную парадную форму, которая вместе с тем говорила о трауре по близким: черный бархатный доломан, темно-гранатовый ментик с выпушкой из голубого песца, такая же шапка на голове с черным журавлиным пером, пряжки, аграфы и цепь на ментике из черненого серебра; в правой руке он держал широкую саблю в ножнах: он спешил и не успел даже прикрепить ее к перевязи.

Прежде чем комитатские жандармы успели выполнить приказ главного исправника, Эден преградил им путь в зал своей саблей в ножнах.

– Назад! Ни с места! – властно приказал он.

Солдаты на миг остолбенели; затем несколько штыков угрожающе придвинулись к его груди. Кто это? По какому праву стал он на их пути?

– Сабли – в ножны! – сурово произнес молодой человек, ударив по палашу их командира. – Ступайте в коридор!

Командир шепнул что-то жандармам. Среди них тоже было много старых солдат, которые узнали стоявшего перед ними человека: ведь это же сын их покойного губернатора, законный наследник губернаторского кресла, который завтра или послезавтра займет его; нынешний губернатор – лишь временщик, настоящий же их хозяин – вот этот! Ружья взлетели на плечо.

– Покинуть зал, – приказал Эден, – и ждать моего приказа! Если позову – придете.

Старые служаки подчинились. Им пришелся по душе этот приказ. Они даже были довольны, что дело приняло такой оборот.

Эден поспешил в зал заседаний, где продолжалось кровопролитие.

В ту минуту, когда главного исправника и его прихвостней выбросили в окно, когда возбужденная толпа зрителей с тревогой и ужасом взирала на полуоткрытую заднюю дверь, через которую вот-вот должен был ворваться карательный отряд, когда председательствующий метал громы и молнии, яростным взглядом торопя замешкавшуюся и уже бесполезную для главного исправника подмогу, – в эту самую минуту в дверях показался всего лишь один человек – Эден Барадлаи.

Он был прекрасен. Горящее от гнева лицо, сверкающие благородным возмущением черные глаза!

Отдавал ли он себе отчет в собственных поступках, или действовал под влиянием порыва? Эден вошел в зал, не снимая меховой шапки, и направился прямо к председательскому креслу.

Ридегвари, неловко повернувшись всем телом, растерянно глядел на него, судорожно сжимая правой рукой спинку кресла. Он походил в ту минуту на шакала, неожиданно встретившего в индийских джунглях королевского тигра.

Зрелище, представшее глазам Эдена, потрясло его душу.

Зеленый стол президиума комитатского собрания был залит лужами крови, в беспорядке разбросанные документы и протоколы тоже были окроплены кровью; мужчины, разорвав носовые платки, перевязывали друг другу раны; куда ни глянь – сверкающие возбуждением глаза, негодующие лица; на столе – кем-то брошенный переломанный пополам окровавленный палаш.

– Кто все это сделал? – звенящим от напряжения голосом спросил молодой Барадлаи, остановившись перед председательским креслом. – Кто все это сделал? – вторично произнес он, в упор глядя на администратора.

Ридегвари оторопело смотрел на него и молчал.

– Я обвиняю вас в этом позорном деянии, следы которого не смыть из нашей истории никакими слезами!

– Меня? – с трудом выдавил Ридегвари, выразив одним этим словом и беспредельную ярость, и спесь, и страх, и изумление.

Молодой Барадлаи переложил саблю из правой руки в левую.

– Да, вас!

С этими словами он взялся правой рукой за резную дубовую спинку старинного кресла и в неудержимом порыве резко дернул его на себя.

– А сейчас – оставьте это место. Это кресло моих предков. Вы расположились в нем только из-за болезни губернатора. Ныне губернатор выздоровел!

Эти слова были встречены ликованием всего зала. Да, именно всего зала.

Те, кто знаком со своеобразным характером венгерских собраний, вспомнят множество примеров, когда в разгар полемики какой-нибудь располагающий к себе человек, поднявшись на трибуну, мгновенно покорял всех присутствующих, сближал и объединял противников, разбивал все приведенные до него доводы и рассуждения, рассеивал неприязнь, повергал в прах корысть и увлекал за собой сплоченную воедино массу людей, которые даже не спрашивали, куда их ведут.