– Вот поглядите, – воскликнул Бенце Ридегвари, после того как перечислил названия городов и деревень, разбросанных в глубине долины, – эта дорога ведет в Константинополь!
Его слова были встречены громким криком:
– Ура! Да здравствует царь!
Зазвенели бокалы, и все обнажив головы, запели царский гимн.
Ридегвари пел вместе с другими гимн по-русски.
– Почему ты не поешь, Зебулон? – спросил он у задумавшегося старика.
– Голос у меня, как у павлина, – ответил опечаленный муж.
Слетая с горной кручи, гимн далеко разносился по окрестностям. Внизу, по длинной столбовой дороге, нескончаемой вереницей шли конные полки самодержца российского. Солдаты подхватывали долетавший до их слуха гимн. Можно было не знать и не понимать его слов, но мелодия, тревожная и мистическая, то полная угрозы, то исполненная скорби, не оставляла сомнения в том, что эта песня всероссийского самодержца обращена к отважным народам, которые пока еще гордятся тем, что свободны. То звучала из-за скал песня Гога и Магога.[125]
– Взгляни, – сказал Ридегвари, притянув поближе к себе Зебулона, – по дороге, что лежит под нами, сейчас проходят четыре кавалерийских полка. Один – великой княгини Ольги Николаевны, другой, гусарский, – цесаревича, третий, уланский, – Ольвиопольский, а четвертый – это мусульманская конница. В каждом полку все лошади одной масти: в полку Ольги Николаевны – серые, в полку цесаревича – каурые, кони уланского полка – вороные, а мусульманские кони – гнедые. Дальше едут донские казаки и Вознесенские уланы; за ними следуют артиллерия, пехотные полки и, наконец, обоз. А еще дальше – второй, третий корпуса. Ведь это восьмидесятитысячное войско!
Ридегвари сжал руку Зебулона.
– Уже близки дни нашего торжества! Теперь-то мы раздавим своих врагов! Этот жалкий сброд не устоит, рассыплется перед такой громадной силой.
Лицо его сияло. Чтобы лучше насладиться этим зрелищем, он встал у самого края отвесной стены, вздымавшейся из глубины соснового леса на сто футов и покрытой сверху густым ковром травы.
Зебулон Таллероши заглянул с кручи в раскрывшуюся бездну, и у него на мгновение мелькнула мысль: а что, если ему схватить своего милого друга и, как сделал Титус Дугович[126] с турком, ринуться вместе с Ридегвари в эту пропасть?!
– Да поможет мне бог! Только бы пять моих дочерей не засиделись в девках!
Солнце уже закатилось за горизонт. Огненный шар, еще пылавший на краю неба, был уже не дневным светилом, а лишь его отражением, оптическим обманом. Радуга еще стояла в небе, но была уже не семицветной, а сплошь огненно-красной.
На дорогах в долине по-прежнему звучал царский гимн. Русская кавалерия входила в город.
Зебулону Таллероши сложившаяся ситуация была совсем не по душе. Поначалу, когда вместе с Ридегвари ему почти все время приходилось проводить в разъездах, знакомиться с иностранными сановниками, получать высокие награды, он воображал, что выполняет серьезную роль в высокой политике; это льстило его самолюбию и тешило его. Ему казалось, что эта высокая политика мирно уладит положение.
Зебулон надеялся, что царская дипломатия выступит посредником между воюющими сторонами, и те проявят уступчивость, последуют доброму совету.
Прежде всего ему хотелось, чтобы были отменены дебреценские чрезвычайные законы. Потом, думалось ему, в крайнем случае, нынешнему кабинету министров придется сложить полномочия, генерал-губернаторы будут смещены, а на их место назначат новым. Он надеялся, что Государственному собранию нового созыва предложат признать долг казны в двести миллионов. А некоторым крупным деятелям, возможно, дадут и паспорт на выезд в Америку.
Но теперь, смекнув, что назревает большая беда, Таллероши сразу потерял всякую охоту заниматься «высокой политикой», – не так он все это себе представлял.
Конечно, он не стал бы возражать, если бы образумили Гергё Бокшу и подобных ему удальцов. Но постоянно держать над пламенем свечи карту Венгрии, родины, из которой Бокша со своими молодцами прогнал его, Зебулона, и взирать, как она сгорает дотла, – нет, этого не могла вынести его чувствительная душа!
После веселого пикника, во время которого Таллероши пировал в блестящей компании знатных иностранцев, он вместе с Ридегвари возвращался в коляске в город, расположенный в долине.
По дороге Зебулон разоткровенничался.
– Увы, силища у них действительно громадная. Не знаю, как сумеют устоять против нее те, внутри нашей страны!
– Fuimus Troes!.. Ruet Ilium et ingens gloria Parthenopes![127] – иронически изрек Ридегвари.
– А что станет с побежденными?
– Vae victis![128] – последовал жесткий ответ.
– Но ведь они же не станут так жестоко…
Зебулон не посмел выговорить слова, уже готовые сорваться у него с языка.
– Ense reeidendum immedicabile vulnus,[129] – снова произнес Ридегвари.
«Черт бы тебя побрал с твоими латинскими изречениями! – подумал Зебулон. – Говори со мной по-мадьярски!» И в упор спросил Ридегвари:
– Ну, как, например, поступят с человеком вроде Эдена Барадлаи, которого любили и уважали не только мы, но вся страна, чей отец был нашим добрым другом, чьей матери мы дали обещание всегда заступаться за ее детей? Ведь то, что Эден совершил – пусть нам это и не нравилось, – он совершил не из корысти, а из любви к родине. Это – большой ум и талант, он еще когда-нибудь сможет принести стране много пользы, стать столпом государства… Что ты на это скажешь?
Вместо ответа Ридегвари порадовал Зебулона новым изречением, но на этот раз не латинским, а немецким:
– Mitgefangen, mitgehangen.[130]
После чего Зебулон за всю дорогу не перемолвился с ним ни единым словом.
Когда в тот же вечер Бенце Ридегвари, открыл ящик своего письменного стола, где хранились паспортные бланки, он неожиданно обнаружил, что одного из них не хватает – того, что лежал сверху».
Между тем это был английский паспорт, снабженный всеми нужными подписями и скрепленный печатью посольств транзитных стран. В нем оставалось лишь проставить имя владельца да описание его примет. Такие незаполненные паспорта держались наготове для эмиссаров, отправляемых с секретной миссией.
«Бланк некому было выкрасть, кроме Зебулона. Для кого же он ему понадобился?» – недоумевал Ридегвари.
Но лишь улыбнулся своему открытию.
Он всегда разъезжал в одной коляске с Зебулоном, спал с ним в одной комнате, словно опасался, что тот от него сбежит. На чем же была основана эта неразрывная дружба его превосходительства и Таллероши?
Объяснение было простое: Ридегвари почти не знал языка населения того края, который имел большое значение для его замыслов. Зебулон являлся для населения этих мест прямо-таки непогрешимым оракулом: его любили, считали своим добрым гением. Когда Ридегвари приходилось беседовать с людьми, Зебулон служил для него тем, чем Аарон – для Моисея. Нужно было только натолкнуть его на мысль, и он превращал ее в целую речь. Для такого важного путешествия, которое совершал Ридегвари, Таллероши был незаменим. Возмущенных жителей селений, через которые проходила русская армия, необходимо было убедить, что вооруженных пришельцев надо считать не врагами, а добрыми друзьями, единокровными братьями. В этом и состояла миссия Зебулона.
Но он уже разгадал, в какое дело его задумали втравить, и никак не мог примириться с этой мыслью!
Ридегвари не зря принимал меры предосторожности и укладывал на ночь этого новоявленного Аарона у себя в комнате. Не будь он столь предусмотрителен, Зебулон давно бы удрал от него.
Таллероши тщетно ломал себе голову, как бы расстаться со своим вельможным покровителем, но пока это было неосуществимо. Ридегвари выказывал к нему такую привязанность, что как ни пытался Зебулон затеять ссору, из этого ничего не выходило. К тому же сам он не умел сердиться по-настоящему, да и Ридегвари обращался с ним так любезно, что находиться с ним в состоянии вражды было просто невозможно.
