— Настолько вы не любите его работу? — ужаснулся он.

И, бросив окно, подошел к Леденцовой и посмотрел ей в глаза своим жестким взглядом, которого боялась шпана и уважали коллеги. Но взгляда не вышло, он как-то обессилел и потух: перед ним сидела не ученая и не волевая женщина… Сидела мать с бледным невыспавшимся лицом, стянутым вечной заботой о детях, и потому похожая на всех матерей мира.

— Я сварю кофе, — тихо решил Петельников.

И пока он ходил за водой, включал чайник, засыпал порошок, ставил чашки, клал в вазочку сахар и разливал кофе, она пусто смотрела на букетик ноготков. Чашку взяла безвольно, как больная, подчинившись его приказу. И, только отпив половину, негромко заговорила:

— У каждой матери есть мечта, Вадим Александрович. Со школьных лет я видела Борю ученым, в окружении порядочных людей…

— Вам не нравятся его товарищи? — удивился Петельников.

— Кроме вас, никого не знаю, но такая работа, видимо…

— Я про них расскажу, — перебил он, как бы защищая ее от ее же обывательского суждения. — Брали мы как-то Петьку-охотника — бандита и браконьера. Он выскочил из-за дерева с двухстволкой и скомандовал оперативнику: «Ложись, застрелю!» Думаете, оперативник лег?

— А что же ему делать?

— Кубарем покатился под ноги Петьке. У того в глазах зарябило, и первый выстрел промазал, а второй уже не успел.

— Храбрый ваш оперативник, — вяло согласилась она.

То ли они уже перекипели, то ли кофе успокаивало, но разговор пошел спокойный. Впрочем, говорил лишь он, изредка перебиваемый тусклыми вопросами.

— В позапрошлом году пошли грабежи таксистов. Тогда пришлось нашим ребятам заделаться водителями такси. И вот в полночь в одну из машин садятся двое и просят отвезти за город. Только выехали на шоссе, как оперативнику упирается в затылок дуло обреза. Что делать?

— Кричать, — подсказала она.

— Кричать… Оперативник бросает машину в кювет и переворачивается. Результат: оба преступника связаны.

— Как же он сам не пострадал?

— Держался за руль, ждал удара. Или вот еще случай… Шел наш сотрудник ночью и видит, как трое бьют одного. Ни секунды не думал, правда, и самому досталось. Это я вам рассказываю про крупные поступки. А всякая мелочишка?

— Какая мелочишка?

— Например, оперативник простоял двое суток зимой на крыше дома — надо. Или: пришла старушка, ключи забыла, дверь захлопнула и газ включен. Наш сотрудник по стене, по балконам влез на четвертый этаж…

Людмила Николаевна слушала оцепенело. И тогда Петельников догадался, что все делает наоборот — запугивает уже запуганную женщину. В каждом рассказанном случае сотруднику уголовного розыска грозила смерть или увечье. Но Петельников сжал губы. Перед ним была не просто мать, а мать его товарища по трудной мужской работе.

— Людмила Николаевна, я вас немножко обманул…

— Этих историй не было?

— Были, но не с разными сотрудниками, а с одним.

— С кем? — спросила она, уже догадавшись.

— Да с вашим сыном. Им надо гордиться.

И, поправ все законы конспирации, он рассказал про новое, педагогическое задание. Людмила Николаевна слушала уже с интересом. К ней на глазах возвращалась красота, осанка ученой дамы и голубоватый отсвет белой кожи.

Но после второй чашки кофе она печально сказала:

— У меня к вам нижайшая просьба: не посылайте Борю на опасные задания…

Проснулся Леденцов в невыразимом состоянии…

В голове постукивала какая-то деревянная колотушка. Саднило битое лицо. Все еще подташнивало. Хотелось пить так, что язык, казалось, высох. И еще было плохо не от болей и тошнот, а вообще, ни от чего — худо, и все. Жизнь, с ее людьми и делами, стала немила. Одно утешение: мать не видит его вставшего, воспрявшего.

Но сильнее, чем занемогший организм, Леденцова удивило чувство вины. Откуда оно? Вроде бы все сделал правильно и никого не обидел… Почему же на душе скребут кошки, словно подстроил какую-то пакость? Неужели алкоголики страдают так ежедневно?

И он вздохнул, припоминая вчерашнее лицо матери.

Весь день Леденцов возвращал себя к жизни — то и дело вставал под душ, выжимал гантели, пил нескончаемый кофе и дышал по системе йогов. И все-таки подташнивало, стоило увидеть любую бутылку, даже из-под кефира. Облегчение пришло неожиданно после двух тарелок горячих щей, сковороды домашних котлет и трех чашек хорошо заваренного чая. Тогда он принялся за лицо…

Зеркало огорошило. Частая вода смыла толику краски, и в волосах проступила грязноватая медь. Допустим, выгорел. На лбу, с захватом переносицы, бурел ровненький круг; не подумаешь, что ударили, а точно стакан с кипятком постоял. Можно сказать, что авитаминоз. Малахитовая скула, увеличенная опухолью, прямо-таки цвела. Как тут людям объяснишь? Кулак с полки упал? Но Леденцов вспомнил, что объяснять некому: в райотдел он пока не ходок, в Шатре все знают. Желто-медные волосы, бурое пятно, зеленая скула… Не человек, а цветной телевизор.

Ближе к вечеру он побрился, принял последний душ, выпил заключительную чашку крепчайшего чая, припудрил цветовые оттенки лица и накрыл волосы развесистой кепкой. Для Шатра еще было рановато, но Леденцов намеревался идти пешком, чтобы окончательно проветриться.

Ранний августовский вечер надежду оправдал. Сквозь лучи еще незашедшего солнца, сквозь нагретый воздух и тепло неостывших стен сочился неуловимый, вроде бы посторонний холодок. Видимо, уже из сентября—октября. Теперь чуткий лоб улавливал его, как прикладывался к сырой земле. Освежающая ходьба так понравилась Леденцову, что, отшагав час, он нехотя свернул к задворкам. Видимо, в Шатре еще никого нет…

Но в Шатре был полный сбор. Леденцов бросил побеззаботнее:

— Привет, молотки!

— Садись, Желток, — отозвалась Ирка.

— Что поделываете?

Ему не ответили. Бледный вертел нераспечатанную пачку сигарет, оглядывая ее со всех сторон.

— Клевая продукция, — заключил он и передал пачку Шиндорге.

Тот пошевелил губами, силясь прочесть, видимо, нерусский текст, и отдал сигареты Артисту:

— Импортяга.

Грэг покрутил пачку, как диковинную. Она похрустывала целлофаном.

— Фарц.

— Что? — не понял Леденцов.

— Фарцовские.

Сигареты были уже у Ирки. Она их нюхала, как флакончик духов.

— Курево для мэна.

Пачка перешла к Леденцову. Под целлофаном на глянцевой картинке алел лимузин нескончаемой длины, над которым парила золотая корона. И золотые слова, тоже Леденцовым не переведенные, ибо писано не по-английски и не по-немецки. Он передал ее Бледному, полагая, что смотрины кончены.

Но Бледный уставился на пачку с младенческим интересом. Налюбовавшись, передал ее Шиндорге. И сигареты вновь пошли по кругу, как догадался Леденцов, уже не первому и не второму… Наконец-то Бледный ее надорвал. Началась тягучая церемония курения с глубокомысленным и молчаливым погружением в дым, в какое-то блаженство, в которое Леденцов не верил.

— Скушно у вас, — зевнул он, отказавшись от сигареты.

— Повеселим, — согласился Артист, берясь за гитару:

Леденцов не понимал, почему они вот так, все вместе, не идут в театр или на волейбольную площадку, не отправляются в лес или, в конце концов, почему не ходят вместе на работу — бригаду могли бы сколотить. Почему сидят в сумраке кустов, тупо вперившись в сигареты, что их держит тут? Видимо, причин много. Но одну Леденцов уже видел: скука. Этих подростков скручивала зевотная скука. Вчетвером им казалось веселее.