Он хотел понять: с чего наметился хоть какой-то перелом? Не с «Плазмы», она только для одного Грэга; не с Иркиных вздыхательных чувств, эти чувства только для нее самой; не с маленькой леденцовской победы у Мочина, замыкавшейся опять-таки на Грэге с Иркой… Дело пошло с Валентины: ее беда зацепила всех. Когда ребята увидели почти свою ровесницу, брошенную, плачущую, с ребенком, без денег, в общежитской комнате…

Леденцов сел, поднятый голубиным шорохом за окном. Он посмотрел время: три часа десять минут. Нет, его поднял не голубь, а ясная мысль, которая пронзает только ночами. Он спустил ноги, нащупал ими тапки и подошел к окну, за которым была крутая тьма. Ему казалось, что мысль, сперва поскребясь голубем, шмыгнула в форточку оттуда, с подлунных и подзвездных просторов.

Леденцов вдруг узнал, чем встряхнуть шатровых; знал, как их переделать. Да что там шатровых! Этой ночью ему открылась воспитательная тайна, пригодная для всех непутевых подростков. И дрожавшая внутри струна натянулась еще туже, готовая лопнуть…

Неправильно ребят воспитывают, вот что! И родители, и учителя, и педагоги… Конечно, не так… Только на хорошем, на положительном, на героическом. Это то же самое, что кормить одними пирожными. Надо сравнивать! Сказано ведь, что все познается в сравнении. Ребятам должна предоставляться возможность сравнивать. И пусть выбирают. Есть же исторические примеры: юношам древнего Рима, чтобы отвратить их от вина, показывали пьяных рабов.

Не хочешь учиться? Пошли на экскурсию, глянем-ка на грузчиков да на обрубщиков, на их двужильную и потную работу. Кому-то надо? А никому не надо; если бы все хорошо учились да работали творчески, давно бы понаделали роботов-грузчиков, и роботов-обрубщиков, и роботов-дворников.

Не хочешь работать? Пойдем глянем на тунеядца. Ни стажа рабочего, ни коллектива трудового, ни счастья, ни денег, ни буден, ни праздников. Живет и работает как бы от случая к случаю. Пень, короче.

Понравилось дымить сигаретами? Ага, пачечки красивые. Поехали-ка в больницу, глянем на того, кто с четырнадцати лет задымил. Рак легких. Да, страшно, но правда.

Начал прикладываться к бутылке? Балдеть, ловить кайф, принимать дозу, устраивать расслабон… Идем! Ты ведь пьяным себя не видел, ты и алкоголиков настоящих толком не видел, а те, которые тепленькие да веселенькие, — эти еще только начинают. В музее ты был, одухотворенные лица зрел. Теперь пошли на экскурсию в вытрезвитель — смотреть другие лица, неодухотворенные. Смотри, смотри! Один лежит с мордой окровавленной, второй орет на весь город, третий лезет на стенку, четвертый кукарекает, пятый пробует откусить нос шестому, шестой желает проглотить авторучку доктора… Смотри на них, смотри: это не звери, это люди, которые тоже в шестнадцать-семнадцать шутили с дозами.

Ты решился на воровство? Сперва отобрал мелочь у второклассника, затем обшарил карманы в раздевалке, потом проник в школьный буфет, а теперь поглядываешь на магазин… Что ж, идем на экскурсию в следственный изолятор. Вот человек, который начинал воровать по мелочи и дошел до чужих квартир. Вчера был суд, лишили свободы на четыре года. Посмотри, посмотри на него! Щеки серые, а ведь утром брился; и рубашка серая, вроде бы несвежая, а ведь только что стирана; безжизненный взгляд, а ведь здоров; плечи опущены, согнулся, глядит в пол, а ведь ему чуть за двадцать… Он теперь заключенный. Четыре года без свободы, без родного дома, без родителей и друзей…

Леденцов вдруг замерз. Тогда он увидел, что расхаживает по комнате в трусах, бормочет… Классический псих. Он прыгнул под одеяло, чтобы согреться и додумать свою воспитательную систему, построенную на контрастах. Разумеется, систему сперва не примут, как это бывало со всеми великими системами. Впрочем, периодическую систему Менделеева оценили сразу. Но там все решали ученые, а здесь же будут решать учителя и родители, которые ахнут от негодования. Детям показывать больницы, тюрьмы и вытрезвители? «Их же, мальчиков и девочек — тю-тю-тю, — надо водить на уроки фигурного катания, музыки и английского языка». Для чего готовят ребят? Для жизни или для «сю-сю-сю»?

Леденцов вспомнил, что Шатра теперь у него нет и применять систему негде. И внутренняя натужная струна сразу ослабла. Он забылся.

…Милицейский «газик» несся на предельной скорости, с сиреной, с мигалкой. Леденцов бешено рулил. «Куда ты, глупый?» — кричала мама. «Куда ты, лейтенант?» — кричал Петельников. «Куда ты, балда?» — кричал сержант Акулинушкин. «Куда ты, Желток?» — кричал Бледный. Но Леденцов несся, никому не отвечая, потому что сам не знал куда…

Что-то звякнуло. Он открыл глаза и увидел за окном белый день. Часы подтвердили: одиннадцать. Леденцов вскочил, стряхивая вялость и странный бессмысленный сон. На работу можно не ходить — отгул, — но Мочин…

Он надел спортивный костюм, раздумывая, делать ли в столь поздний час зарядку. Мама была на кухне, ожидая его с завтраком.

— Доброе утро, — сказал он, подставляя небритую щеку.

— Боря, что за юноша полчаса смотрит на наши окна?

Леденцов подошел к окну. У скамейки, где вчера они ворковали с Иркой, стоял Бледный. Разбираться пришел, бить, куда-нибудь заманивать или просто для разговора? Не одеваясь, Леденцов сбежал по лестнице и вышел под опавшие деревья.

В обычном настырном взгляде Бледного силы не было. Плоские щеки показались вялыми, как у плачущего. Неужели он испугался нового Леденцова, уже работника уголовного розыска?

— Ирка пошла травиться, — невнятно сказал Бледный.

— Куда пошла?

— Не сказала.

— Да где она?

— Никто не знает.

— Я знаю, — бросил Леденцов уже на ходу.

Они поймали такси. Леденцов торопил водителя, разговаривал с Бледным и прислушивался к своему телу: по плечам, спине и животу растекался омерзительный холодок. Подобные ледяные мурашки морозили его, когда снимал золотые часы со стюардессы. Что это? Новый вид страха, когда боишься не за себя и вообще вроде бы никого не боишься? Но ведь он бросался под ножи и пули, чувствуя лишь удаль, похожую на кратковременное опьянение… И никаких стылых мурашек.

— Где ты ее видел?

— Не я, Шиндорга. Вываливается Ирка из аптеки, а в руках килограмм снотворных таблеток. Говорит, передай банде, что больше не увидимся. Прости, мол, и пока.

— Ну а что, почему?..

— Туман.

— А Шиндорга?

— Чурка! Надо бы снотворное выбить из рук.

И Леденцов понял: она замкнулась и никому и ничего не сказала. Даже ни с кем не встретилась. Почему? Видимо, была так ошарашена его коварством, что ей стало не до шатровых.

— Ты куда везешь? — спросил Бледный.

— К Ирке домой.

— Да я был, нет ее!

— Она там, — заупрямился Леденцов.

Таксист, встревоженный странным разговором, ехал скоро. Может быть, пугал и пассажир — в тренировочном костюме, в тапочках, всклокоченный, небритый, неумытый. Водитель вкатил во двор, к самому флигелю. Леденцов хотел было расплатиться, но вспомнил, что его «тренировки» не имеют даже карманов. Бледный сунул таксисту пятерку и припустил за Леденцовым.

На лестничной площадке они стали. Леденцов принялся безостановочно давить обглоданную кнопку звонка, но дверь не открывали.

— Может, она заперлась? — предположил он.

— Меня мамаша впускала, нет здесь Ирки.

— Она здесь, — сказал Леденцов и побежал по ступенькам вверх.

Железная дверь чердака тоже была закрыта. Леденцов приложил ухо к жести, не услышав ничего, кроме стука собственного сердца. Тогда он нагнулся и глянул в замочную скважину: она была затенена ключом с той стороны.

— Ира, — тихонько позвал он.

Чердачная тишина не отозвалась.

— Ирка, открой! — бесполезно рявкнул Бледный.

Леденцов тронул дверь, пробуя ее надежность. Само дверное полотно было крепким, но замок болтался свободно. Они взялись за ручку вдвоем и рванули синхронно. Дверь лишь недовольно зазвенела плохо пригнанной жестью. Они рванули еще раз — теперь дверь заскрежетала. Набрав в грудь воздуха, они дернули ее сильно и дружно. Будто треснул гигантский орех… Их обдало пылью и брызгами штукатурки. Дверь открылась, выворотив замок, ригель, щепки и кусок жести…