— Скучать-то можно и в одиночку, — бросил Леденцов.

— Я одна не могу, — призналась Ирка. — Сидишь дома, а где-то и что-то происходит.

— Один спятишь, — согласился Шиндорга.

— Мы вместе тусуемся. — Бледный выдохнул дым. — Нам весело, все поровну, никого не боимся…

— Хотим — балдеем, хотим — панкуем, хотим — фанатеем, — добавил Артист, побренькивая на гитаре.

И Леденцов прибавил вторую причину: они все одиноки. Лезут в этот Шатер от скуки и одиночества.

Ребята беспрестанно курили и перебрасывались какими-то дежурными словами, не всегда Леденцовым понимаемыми. За листвой давно стемнело. Зажглись окна, ушли со дворов дети, и попритихли улицы. Леденцов, привыкший беречь каждую минуту, удивлялся их обращению со временем — вечер уплывал в никуда. То ли они чего ждали, то ли они так жили… У Леденцова были к ним десятки вопросов, но он боялся спугнуть эту вторую и еще хрупкую встречу. Поэтому тоже чего-то ждал, затянутый их шатровым временем, которое не имело вех людской жизни и тянулось вообще, как в космосе.

— В школе ребята тоже вместе, — вернулся он к одиночеству.

По скрипу скамейки, по жужжанию басовой струны, по тугому шороху Иркиных джинсов Леденцов понял, что сказал не то. Ребята молчали, выжидая других его слов, но добавить он побоялся.

— Ты сам-то в школу шлендрал? — насмешливо поинтересовался Бледный.

— Десять классов.

— Нравилось?

— А что… неплохо.

— Только не надо песен, — зло проныла Ирка.

В сумраке Леденцову показалось, что они обступили его. Он непроизвольно повел руками. Но ребята сидели на своих местах, видимо лишь повернувшись к нему.

— Я бы все школы пережег, — мрачно сообщил Бледный.

— За что? За двойки?

Бледный не ответил. Ирка сказала, противным сюсюканьем изображая учительницу:

— Дети, для сочинения вам предлагаются две темы. Первая, несвободная: роман «Что делать?». Вторая, свободная: «Что школьникам нельзя делать».

— А меня, Желток, знаешь за что педсовет по стенке размазал? — лениво спросил Шиндорга. — Задали сочинение на тему «Кем ты хочешь стать». Я нашкрябал: «Не скажу». И все. Ну и поволокли.

— Зачем же скрыл?

— А какое их собачье дело? Могу я иметь тайну?

— Педсовет, — усмехнулся Артист. — Меня чуть не вышибли из школы знаешь за что? За одежду.

— За какую одежду?

— Я пришел на урок в лаптях, онучах, портах и армяке.

— Непорядок, — вяло возразил Леденцов, не уверенный, можно ли выгонять из школы за маскарад.

— Разве это хулиганство? Шутка.

— У тебя на поясе деревянная ложка болталась, — вспомнила Ирка.

— И миска деревянная была, — добавил Шиндорга. — И квас. Ты на уроке стал тюрю хлебать.

В этих ребятах Леденцов вдруг узрел какую-то несуразность, какое-то дикое несоответствие, пока им не понятое — чего с чем? Он даже поочередно вгляделся в светлые пятна лиц, но глаза уже не видели — видела память. В Шатре сидело трое парней, плотных и крепких, басовитых, с растущими усиками; сидела девица с женским бюстом, широкими бедрами и грудным хрипловатым голосом… Три дяди и одна тетя. Но говорили и вели себя, как пятиклашки. Будто сказочные детки, обожравшиеся таблеток роста.

— Пора, — решил Бледный, вставая.

— Домой? — удивился Леденцов, все чего-то ждавший.

— Нет.

— А куда?

— Узнаешь.

И он вспомнил: проверка. Его будут проверять. Интересно: на какие качества? На смелость, на хладнокровие, на выдержку?.. Или на сообразительность, на товарищество, на рискованность?.. Скорее всего на силу. Излупят скопом или заставят драться с Бледным. Короче, в шахматы играть не предложат.

Они шли дворами, скверами, какими-то пролетами и закоулками, избегая людных мест. Впереди Бледный с Шиндоргой, за ними Ирка с Артистом, а сзади в одиночку плелся Леденцов. Он вертел головой, как уносимая из дому кошка, стараясь запомнить дорогу и знать свое местонахождение.

Но шли недолго, может быть, квартал. И оказались в невысоких, с человека, густых кустах детской площадки, втиснувшейся меж домами и выходившей в узенький проулок.

— Тут, — сказал Бледный.

Стали они тесно, примкнув друг к другу плечами. Леденцов тоже прижался к кому-то, уже захваченный ночной тишиной и общим делом. Все смотрели в безлюдный переулок. Леденцов узнал его: Второй проезд, соединяющий два проспекта. Между прочим, райотдел был недалеко. И ему до нетерпения захотелось туда, в прокуренные деловитые кабинеты, к своим веселым ребятам, к непереставаемо звонящим телефонам, к шуткам, к разговорным ночным чаепитиям, к тревогам и беготне, к поискам и розыскам…

По переулку брела неразъемная парочка, ничего не видящая и не слышащая.

— Нет, — шепнула Ирка.

Они чего-то выжидали. Леденцов догадался, что его заставят избить какого-нибудь парня. И сразу забеспокоилось сознание, отыскивая выход: он хотел заработать доверие этих ребят, но не любой ценой.

Прошел пожилой мужчина, пробежали две запоздавшие девчонки, прошмыгнула кошка… Они ждали. Это была засада. Леденцов сиживал в них — в снегу и в болотах, в сараях и на крышах, часами и месяцами. Но в тех засадах не было противного озноба, который теперь мурашками бегал меж лопатками; не было озноба ни в снегах, ни на крышах, а сейчас вот, в теплую августовскую ночь… Выходит, что неправота дела кривит восприятие? Температуру меняет?

— Не дрожишь? — тихо спросил Бледный.

— Я не в холодильнике, — буркнул Леденцов.

В переулок свернула женщина. Ее фигура была далеко, у первого дома, и еще освещалась проспектными фонарями.

— Она, — прошептала Ирка.

— Она, — подтвердил Шиндорга.

— Иди, Желток, — приказал Бледный.

— Куда? — опешил Леденцов.

— У этой стюардессы золотые часы с браслетом. Сними.

— Да вы что, ребята?

— Иди! — повторил Бледный.

— Волочить срок мне неохота, — отрезал Леденцов.

В слабом свете, который всегда есть в ночном городе и как бы рассеивается с неба, он видел лица ребят: позеленевшие плоские щеки Бледного, запрятанный в волосы лоб Артиста, черную, почти синюю челку Шиндорги, блеск Иркиных скул, которая сейчас походила на индианку. И по этим непреклонным лицам он понял, что ребята готовы на все.

— Да он сдох от страха, — сказала Ирка.

— Ему нужен подгузничек, — подсказал Шиндорга.

— Не заплакал бы, — усмехнулся Артист.

Неожиданной стеной они вытолкнули его на детскую площадку, закрытую кустами от всего города.

— Фотка его расцвечена, — решил Бледный. — Шиндорга, поцарапай-ка ему торс.

Леденцов обернулся. В свете, павшем из какого-то невысокого окна, увидел он в руке Шиндорги непонятный предмет. Шило, обычное сапожное шило. Мураши, снующие по спине, мгновенно разбежались: к Леденцову пришло то состояние, которое бывало на работе в опасные минуты. Мысль, подстегнутая этим состоянием, решала задачу с двумя неизвестными: если он не пойдет грабить, они его отринут; если он пойдет грабить под угрозой шила, они запишут его в трусы. А если…

Шиндорга сделал скраденный шаг и оказался на расстоянии вытянутой руки. Леденцов присел, будто от испуга. Но в следующий миг жилисто распрямился, перехватил уже нацеленное шило и подсек Шиндоргу с такой силой, что тот припечатался спиной к песку с каким-то влажным шлепком — точно мокрой простыней хлестнули. Шило оказалось в руке Леденцова, он бросил его Бледному. И не медля выскочил в переулок.

Стюардесса удалялась. Он нагнал ее под фонарем. Девушка стала, тревожно обернувшись.

— Гражданка, проводится социологический эксперимент, — скоро и сдавленно заговорил Леденцов. — У вас есть дома телефон?

— Что вам от меня угодно?

— Я спрашиваю про телефон…

— Отстаньте, пожалуйста!

— Гражданка, — зачастил он. — Некогда объяснять, у меня всего десять секунд. Позвоните в милицию и скажите, что Леденцов снял с вас золотые часы.

— Что вы городите? Часы на руке.

— Я их сейчас сниму. Таково условие эксперимента.

— Господи… Я закричу!