Я увела его в кухню и оттуда позвонила Уолтеру. Хотела передать трубку Борису, но он покачал головой и сказал, чтобы я сама сообщила новость отцу. Уолтер ответил, что он страшно рад, что мы должны отметить это событие и поужинать где-нибудь втроем.
За ужином он сказал Борису, что гордится им, но считает своим долгом предостеречь: не следует заноситься – это не идет на пользу ученому.
Осенью пятьдесят восьмого Борис поступил в Массачусетский технологический институт, о котором и мечтал. Писал нечасто, но в первые месяцы приезжал домой, как только предоставлялась возможность. Мы мало знали о том, чем он занимается помимо учебы, правда, из его разговоров можно было понять, что время от времени он встречается с девушками и ходит на студенческие вечеринки. В июне шестьдесят второго мы полетели в Кембридж на выпускной вечер. Борис встретил нас в аэропорту на своей машине: купил ее, когда ему исполнилось двадцать четыре и он вступил во владение наследством бабушки по материнской линии. Он познакомил нас с Таней – девушкой, на которой собирался жениться.
Таня – невысокая, крепенькая, с милым лицом. Ее можно было бы назвать хорошенькой, если бы не слишком большая – не по росту – голова; к тому же у нее были некрасивые волосатые ноги, а низкий вкрадчивый голос напоминал голос в рекламе зубной пасты и совсем не соответствовал ее внешности. Она училась на социолога. Настоящий «синий чулок». Вообще-то я неплохо к ней отношусь: честная, порядочная, хотя и не особенно оригинальная.
Сейчас Борис аспирант. Они живут вместе с овдовевшей матерью Тани. Таня неплохо зарабатывает, у Бориса солидный доход от наследства и разных акций, которые приобрел для него Уолтер, так что они вполне могли бы снять квартиру недалеко от Массачусетского института. Но, как доверительно сообщила мне Таня: «Мы решили, что глупо тратить деньги, когда мама все равно после смерти отца живет одна в доме». Подчеркнув, как обычно, что решение приняли «мы», а не одна она. Не из хитрости – макиавеллизм совершенно не присущ Тане, честной и открытой, как все скучные люди. Убеждая окружающих, что считается с мнением Бориса, она на самом деле пытается убедить в этом себя. Ей хочется думать, что Борис участвует во всех решениях, а не просто уступает из желания доставить ей удовольствие или оттого, что никогда не сомневается в ее правоте.
И действительно, она права. Им не нужна отдельная квартира. Он не станет гоняться за ней голый по комнатам, и ему не придет в голову проверить, действительно ли так здорово заниматься любовью под кухонным столом. У нее нет чувства юмора, но и он не отличается остроумием, так что ему это безразлично. А я навсегда запомнила, какими глазами посмотрела на меня Таня, когда в вечер знакомства я предложила выпить за нас обеих, потому что на нас возложена миссия искоренения в Америке стопроцентной протестантской породы. Таня испуганно взглянула на меня и спросила: «Вы в самом деле так считаете?»
– Конечно нет, – опомнившись и не глядя на Уолтера, сказала я. – Простите, я неудачно пошутила.
– Вам незачем извиняться, – искренне заметила она. – Тем более что это все равно не соответствует действительности – ста процентов не получается из-за прабабушки Бориса со стороны матери.
Таня глуповата, но во всем остальном она – точная копия Хелен Штамм, только более добродушная. Из-за этого сходства я всю ночь не могла уснуть и впервые за десять лет замужества задумалась об ошибках, которые совершила в своей жизни. У меня даже возникло предчувствие скорой смерти – как будто вся моя жизнь была ошибкой, и раз я наконец поняла это, то жить дальше не имеет смысла.
Мне было удобно считать, что многие поступки я совершала ради Бориса; я часто прикрывалась им, когда хотела уйти от решения сложных проблем, к которым он не имел никакого отношения. До рождения моих собственных детей он был единственным оправданием моего существования; когда они родились, мне пришлось разделить свою любовь, хотя я и не стала любить его меньше. Я гордилась его успехами, но понимала, что он обязан ими не только мне. Он возмужал, стал увереннее в себе и уже не так, как прежде, зависел от мнения окружающих, в первую очередь учителей, – и сразу добился успеха. А добившись успеха, перестал бояться неудач. Я наблюдала, как росло число его друзей и как менялись взаимоотношения с ними: из робкого подчиненного он превратился в равного им, а иногда и подчинял себе других.
И тут появилась Таня и разбила мою тщеславную уверенность в том, что я помогла мальчику стать мужчиной. (Я впервые с сомнением подумала: а вдруг он и без меня сумел бы освободить свой разум от сковывавших его пут, вдруг я появилась в его жизни как раз тогда, когда эти изменения уже начались?) А Таня всем своим видом, даже не подозревая об этом, доказывала, что Борис все еще ребенок, а не мужчина. Что ему нужны дружба, а не любовь, доверие, а не страсть. Нужен сильный человек, который наверняка поддержит его в трудную минуту; но не женщина, временами сильная, а временами настолько слабая, что ему, возможно, придется по кусочкам собирать ее разбитую жизнь.
Мы уехали на следующий день – после того как навестили мать Тани и Уолтер в сотый раз сообщил Борису, что одобряет его выбор. («Прекрасная девушка, – без конца повторял он, вернувшись вечером в мотель. – Прекрасная девушка». Впервые за много лет он снова был ласков с Борисом.)
Мы приехали домой после полудня, а через час я повезла Энди и Филиппа в зоопарк. На следующий день шел дождь; утром мы сходили в Американский музей естественной истории, днем – в кино. Сьюзи весь день спала и проснулась только к вечеру, когда Энди, Филипп и я принялись печь печенье. Три дня я не давала себе ни минуты отдыха, придумывала развлечения для детей, хотя они с большим удовольствием играли бы в своих комнатах: читала за полночь какие-то детективы, а потом до утра крутилась в постели и засыпала за десять минут до того, как звонил будильник; и все время убеждала себя, что развод – не выход из положения. Раз уж завели детей, нечего рушить семью. Ведь именно поэтому, напоминала я себе, я в свое время не торопилась с детьми. Как я ни старалась, не могла спокойно относиться к череде чьих-то сводных братьев и сестер (фамилии которых не совпадали с фамилиями их родителей), которых приводили из школы сначала Борис, потом Энди и Филипп. Если проклятье богатства в слишком большой свободе, которую оно дает неразумным людям, дети богачей несчастны вдвойне, расплачиваясь и за себя, и за родителей. Раньше я бы посмеялась, если бы мне сказали, что бедность, от которой я так страдала в детстве, оградила меня от резких семейных перемен и потрясений. Я часто думала о Дэвиде, представляя себе, что он вернулся и у нас все по-прежнему и даже лучше, – и не могла предположить, что через несколько месяцев именно это и произойдет, и все будет так хорошо, что о прежнем не захочется вспоминать. С этими мыслями я засыпала, но тут начинал дребезжать будильник Уолтера или раздавались крики детей, которые бесились в коридоре, или я вздрагивала от какого-то кошмара – и открывала глаза.
На четвертый день я не смогла встать с постели. Пыталась себя заставить, но тело отказывалось повиноваться. Выяснилось, что у меня сильный жар, острая кишечная инфекция и столько других болячек, что врач, которого вызвал Уолтер (его врач; я ни разу не болела с тех пор, как мы поженились), удивился, каким чудом я до сих пор держалась. Но я понимала, что меня свалила не инфекция. Я не могла больше делать вид, что дети заполняют пустоту моей жизни. Рано или поздно они все уйдут, один за другим, и у меня совсем ничего не останется. Я знала, что, если бы Борис привел в дом потрясающую юную красотку, я ревновала бы его к ней. Но с появлением Тани я не просто стала ненужной ему в будущем – по-видимому, я не особенно была нужна и в прошлом.
Остаток июня я провела в постели, принимала витамины и много спала. Проснувшись, читала детективы. Через некоторое время Уолтер привез мне руководство по вязанию и несколько мотков шерсти. Сначала его попытка привлечь меня к такому сугубо женскому занятию позабавила и немного раздосадовала, но через пару дней я принялась вязать и с удовольствием обнаружила, что еще помню, как это делается. Последний раз я держала спицы в руках лет в двенадцать – связала отцу шарф из грубой колючей шерсти; шарф оказался коротким, его невозможно было обмотать вокруг шеи. Сейчас я связала свитер для Энди, а из оставшейся шерсти начала второй, для Филиппа.
