Примерно через год после ее кончины Джош осознал, что не может больше вызвать в памяти голос Эллы. Он забыл звук ее доверительных признаний, ее веселой болтовни, и это ужаснуло его. Как-то днем, убедившись, что родителей нет в куполе, он с трепетом и любопытством вошёл в закрытый садик.

Вот и сейчас Беннетт отворил заржавевшую железную калитку в мемориальный сад. Сорняки, красный жасмин и здоровенные бугенвиллеи буйной порослью толпились среди вымощенного дворика, как непрошеные гости на вечеринке. Он быстро прошел через сад, ощущая внезапную сухость в горле. Беннетт смахнул листья со скамьи из деревозаменителя и сел. Тоненький голосок спросил его: — Привет, Джош! Как дела в космосе?

Перед Беннеттом на корточках сидела темноволосая девочка в голубом платье, обняв загорелыми ручками загорелые коленки. Ее голубые глаза, такие обманчиво живые, смотрели на него с восторгом.

Он почти в каждый отпуск приезжал в мемориальный сад, и каждый раз при виде Эллы у него перехватывало дух, как после удара в солнечное сплетение.

— Нормально. Работа есть работа, сама понимаешь. — А что-нибудь интересное было?

Она встала, подошла к дереву, обхватила руками нижний сук и стала раскачиваться взад-вперед. Элла была примерно в метре от него, такая же на вид материальная, как скамейка, на которой он сидел. Он смотрел на загорелые напряженные мускулы ее рук, озорное хорошенькое личико и длинные темные волосы. Ему так хотелось протянуть руки, схватить ее и прижать к себе, что на глазах у него выступили слезы.

— Вчера я попал в переплет, Элла, — откликнулся он.

Он рассказал ей об аварии, наслаждаясь ее реакцией, видом ее широко распахнутых глаз, разинутого в изумлении рта и звуком девчоночьих восклицаний.

Пока они болтали, боль утихла. Ему было хорошо в обществе этой эрзац-сестры, этого призрака, с которым он общался долгие годы. Пускай она всего лишь фантастически сложная, Имитирующая личность голограмма, дух, вызванный к жизни логическими компьютерными схемами, пускай она не более реальна и способна чувствовать, чем изображения на экране у него в куполе, но эта иллюзия удовлетворяла какую-то его глубокую внутреннюю потребность. Она быстро утолила его боль; она пробудила в нем воспоминания.

— Элла! Ты помнишь, я в прошлый раз говорил тебе, что папа болен?

Она кивнула, внезапно посерьезнев:

— Как он?

Беннетт пожал плечами:

— Не знаю. В общем, плохо. Он просто очень старый… Ему уже больше сотни.

«На девяносто лет больше, чем было тебе, когда ты умерла, Элла. Нет в мире справедливости».

— Он снова тебя отчитал?

Беннетт улыбнулся. Чисто детский вопрос! Именно это он и любил в голограмме своей сестры. Элла спросила бы то же самое.

— Нет, Элла. Он по-прежнему также придирчив — то есть критичен. Он постоянно недоволен всем, что бы я ни сделал. Я хотел бы завоевать его уважение, — сказал он, ненавидя себя за это признание. — Он стал очень старым и немощным, но, в сущности, он такой же, каким был всегда.

— Почему ты заговорил о нем, Джош?

Порой программа слишком уж умна, подумал Беннетт. Задала бы Элла этот вопрос?

— Вчера мне позвонил его врач. Отец хочет воспользоваться своим правом на эвтаназию.

Элла нахмурилась. Теперь она сидела на земле, поджав по-турецки ноги и положив ладони на голые коленки.

— Эвта… Что?

— Это значит, что он хочет умереть. Он хочет принять лекарство, которое оборвет его жизнь. Я должен съездить к нему сегодня и поговорить об этом. — Он смотрел в ее большие немигающие глаза. — Ты не понимаешь, да?

Она поджала губы, потом кивнула:

— Думаю, что понимаю, Джош. Ты чувствуешь себя виноватым.

Программа, управляющая имитирующей личность голограммой, была способна к самообучению. За эти годы она запомнила все, что говорил Элле Беннетт, проанализировала его высказывания и интерпретировала их.

— Просто… — Он покачал головой. — Я не хочу этого делать, Элла. Я не могу говорить с ним об этом. Не хочу, чтобы он увидел, что я понимаю, какой ужасной ошибкой была вся его жизнь.

Они так долго были далеки с отцом, подумал Беннетт, а теперь им все-таки придется испытать непривычную эмоциональную близость. Возможно, ему просто не хочется, чтобы отец понял, что на самом деле он ему не безразличен.

Элла улыбнулась ему.

— Все будет нормально, Джош, — сказала она — Ты помнишь, что ты мне всегда говорил? — Что?

Ее хорошенькое умное личико напряглось.

— Как же это было? Реальность никогда не бывает такой плохой, как нам кажется. Он засмеялся:

— Я запомню это, Элла. Спасибо. Они долго смотрели друг на друга.

Наконец она сказала: «Джош!» — и медленно, не отводя от него взгляда, подняла тоненькую загорелую ручку, протянув к нему пальцы.

Он тоже протянул к ней руку, остановившись в нескольких миллиметрах от кончиков ее пальцев, чтобы не испортить иллюзию. В этом долгом молчании был какой-то контакт, не поддающийся логическому объяснению.

Он уронил руку.

— Мне пора идти, Элла.

Не вставая, она махнула ему на прощание:

— Возвращайся скорее, ладно, Джош?

— Я вернусь.

Он встал, и образ его сестры растаял в воздухе.

Было почти десять, когда Беннетт приехал в Мохаве.

Машины в город не пускали, так что он припарковался на маленькой стоянке у городской черты. Садиться в электробус ему не хотелось, и он прошел два километра пешком до городского центра.

По широким улицам сновали горожане, бежавшие трусцой или шедшие неторопливой походкой, трутни-уборщики, которым, похоже, почти нечего было убирать, и дети на самокатах. Жилища по обеим сторонам улицы утопали в зелени садов — эклектичное скопление самых современных куполов, островерхих коттеджей из поддельной древесины в форме буквы «А» и более простых строений из углеродного волокна. Буйная листва тысяч вечнозеленых растений затеняла город, а энергией его снабжали высокие мачты, пронзавшие зеленый шатер и подставлявшие похожие на лепестки энергетические панели жгучему солнцу пустыни.

Оазисный медицинский центр занимал обширную площадь в центре города и состоял из двух десятков полиуглеродных корпусов, соединенных прозрачными проходами либо крытыми галереями и окруженных затейливыми садами. Беннетт прошел по аллее в больницу, обратился в регистратуру; и его направили по длинным коридорам в кабинет доктора Сэмюэлса.

Не успел он постучать, как дверь автоматически отворилась. Он шагнул в кабинет.

— Мистер Беннетт! Я рад, что вы смогли приехать. Садитесь, пожалуйста.

Сэмюэлс, такой же раскованный при личном общении, как и сегодня утром, встал из-за стола и уселся на подоконник, глядя на холмистый зеленый ландшафт. Беннетт сел во вращающееся кресло и повернулся лицом к врачу.

— Я понимаю ваши чувства, мистер Беннетт…

— Мой отец болен вот уже год, — услышал Беннетт свой голос. — У меня было время смириться с неизбежным.

Сэмюэлс кивнул:…

— Я знаю, что это всегда трудное решение для любящих людей. Не знаю, как вы относитесь к эвтаназии в этическом смысле, но если вы хотите, чтобы я обрисовал вам законную сторону дела…

Беннетт покачал толовой.

— Я читал постановления, когда принимали этот закон, — сказал он.

И добавил после паузы:

— Я ничего не имею против эвтаназии. Если мой отец действительно этого хочет…

Он надеялся, что слова его не прозвучали слишком холодно.

Сэмюэлс кивал, слушая его.

— Ваш отец прикован к постели, он не может сам питаться, и его часто мучают боли. Мы применяем самые эффективные анальгетики, но больше ничем не можем ему помочь. Ваш отец сдал по всем параметрам. Побочное действие лекарств, на которых он живет, становится почти такой же сложной проблемой, как его первичные болезни. По-моему, он в здравом рассудке. Он каждый день в течение последней недели заявлял о своем желании умереть, и, как мне кажется, его состояние настолько ухудшилось, что эвтаназия будет актом милосердия.