И вдруг громом небесным мат за дверью. Точно за дверью их каземата. Лязгнул засов, на пороге в полумраке здоровенная фигура сторожевого, глаза бешеные, АКМ наизготовку.

Гусаров понял, что спалились. Сейф ножовочное полотно прятать не стал. Зачем? И так все ясно.

– Коля, Амин! Сюда бегом! – выкрикнул сторожевой, взрывая ночную тишь хрипловатым басом. И шевельнул стволом в сторону Асхата: – Бросай инструментик! Мордой к дальней стене! Как людей вас хотели до утра не беспокоить, а вы вон что суки творите!

– Давай тихо, а? – Сейфулин попятился к стене, крепко припадая на раненую ногу. – Чего орать, брат? Ну чего так орать?! Ничего хренового не случилось, а ты в панику!

Сейф неохотно разжал пальцы, роняя на пол ножовочное полотно. Вот и умерла последняя надежда. Ни Нурс с Леней не пожаловали, ни Бочкаревские, и с побегом так глупо спалились. Татарин клял себя последними словами за неосторожность. Ведь спешил, спешил, хрен моржовый. Тужился работать пилочкой, не жалея руки, а надо было с расстановкой, с оглядкой. Надо было ухо прикладывать к двери, слушать, все ли в коридоре хорошо. И еще вопрос, все чаще ворочавшийся в голове: если ни Нуриев, ни Бочкаревские до сих пор себя не проявили, то может, все приключившееся по пути на стрелку с Ильей вовсе не подстава? Не заблуждается ли Олег насчет этого? Вполне возможно, что те два урода стреляли возле "Лома" не по чьей-то задумке, а так, с дуру или попутали чего-то. Когда поняли, что попутали, пальбу прекратили и мигом смылись. Охранники не стали слушать Олежкины аргументы тоже вовсе не потому, что так устроили Бочкаревские или тот же Нурс, но потому что жизнь в Пещерах такая паскудная: людям друга на друга наплевать. Попал случайно в глупый оборот, и никому не интересно виноват ты или нет. Кто-то должен же быть виноват, а легче всего сделать козлами отпущения чужаков. И если так, то зря они питали какую-то надежду, будто Руслан или Сидон от Бочкаревских ходоков будут держать их жизни на нитке и подергивать за нее, пока не выведают что-то важное. Нет больше той нитки, и жизни осталось всего ничего. Сейчас прибегут охранники, если сразу не изобьют до смерти, то до утра помучают и с рассветом в расход без всяких церемоний.

На Гусарова, сидевшего на полушубке в углу, сторожевой тоже рыкнул:

– Тебя тоже касается: встал на ноги и рожей к стене! Ох, вы нарвались, засранцы! – не отводя калаша, он нехорошо зыркнул на пропил в запорном стержне и недобро удивился: "Надо ж, сколько успели! Если бы не услышал тихий визг пилочки, то к рассвету могли вырваться, и нашли бы Коля с Амином мой еще тепленький труп".

Олег нехотя встал. Была мысль: сейчас прыжком к простенку возле двери, потом кувырок ему под ноги. И там уже кто кого. Успеет эта горилла нажать на спуск, значит, выйдет в теле Олега Владимировича много дырок. А не успеет, то тогда у кого больше в руках дури и в ком больше отчаянной дерзости и воли к жизни. Только сторожевой этот, как его там нарекли: Слава Беда – действительно, что Беда – уже кликнул подмогу, и теперь при самом удачном раскладе с раненым татарином далеко не уйти.

Встав и повернувшись вполоборота, Гусаров еще не отказался от задуманного. Все прикидывал, успеет ли пещерный зацепить очередью Асхата, если сейчас броситься к противоположному простенку. Решился бы он на такое почти бессмысленное дело или нет, неизвестно, только Беда вдруг сказал:

– Ну-ка, волосатый, поверни рожу!

Гусаров повернул, стараясь разглядеть лучше сутулого и широкого в плечах мужика, стоявшего в полумраке у распахнутой двери.

– Олег, ты? – понизив голос, настороженно спросил охранник. – Что ли Гусарик?

– Я как бы. Ты кто? – Гусаров всмотрелся в его лицо: борода широкая, курчавая, от правого глаза по щеке безобразные шрамы. Верхняя губа разорвана, срослась так, что видно два передних зуба – будто Дракула, жизнью подратый.

– Я кто? Полтора года назад: Оплот, мы с голоду все хирели. И ты, и твоя Иришка со Светой, и я с Вовкой. А? Не помнишь, кто я? Сальцевы с нами по соседству жили. Ведь должен помнить, как они убили старика Алексеевича, мол, все равно помрет. И убили и ели его целый месяц, пряча тело от других где-то в сугробе. У многих тогда в голове было одно безумство, – он опустил автомат и шагнул в камеру. – А ветры все дули, ломая лес, занося долину снегом. Как же не помнишь, Олег, меня, Славку Бедунова? В Оплоте от вас ближе к стене жил. Ну?

Гусаров, конечно, все вспомнил с первых его слов, аж выдохнул со свистом от этих воспоминаний и тоже шагнул вперед:

– Славка! А нам сказали будет дежурить Беда. Вот она какая Беда! – он неуверенно приблизился к нему – можно ли в его штрафном положении такую вольность – нет? Стал в двух шагах и протянул руку.

Бедунов сразу калаша в сторону и обнял его. Крепко, по-мужски.

– Прости, – пробормотал пещерный, тыча ему в щеку бородой. – Прости, что наехал с порога. Особо прости за Иришку. Больны такие воспоминания! Знаю, как больны! – в памяти Славы еще темнело то ледяное утро, серое-пресерое и горькое, когда он помогал Гусарову хоронить его дочку. Подальше от поселка между ледяных глыб и снега, чтобы ее тельце не постигла участь старика-Алексеевича. И выжил тогда он со своим семилетним Вовкой только благодаря Олегу. Ведь у Бедунова за душой уже ничегошеньки не было, а Гусаров – человек, не пожадничал, отдал свои вещи: одежду, бензиновую печку, нож, целый цинк патронов и автомат верховоде Колпакову в обмен на муку, крупу и бутылку масла. Не закрысил жратву Олежка, а кормил его с сыном, сам при этом со Светланой, женой своей, голодая. Это потом уже по осени Слава перебрался в Озерное, и не так давно к самовольцам.

– И ты прости. Не узнал так сразу физиономию, – Гусаров отступил, разглядывая его. Ну, конечно, глазища Славкины – серые с зеленоватым крапом. Левая половина лица его, родная, хоть и бородень курчавая взяла щеку от самого уха. А вот правая половина – жуть. – Чую знакомое что-то, а понять не могу, – признался Олег. – Голос твой напомнил знакомое. Но ты так резво ворвался, что и не успел вспомнить.

– Как же меня теперь узнаешь?! – Беда прихлопнул себя по разорванной щеке. – Сын первое время не узнавал. Это в Озерном так… Вышло, в общем. Сцепились с дурогонами, бились насмерть за собственный улов. Улова там, десяток окуней, судачок, четыре худых щучки. Вот меня в драке попортили. Думал, без башки останусь, но нет, только без части морды, – он обернулся, бросил взгляд на Асхата, потом на распахнутую дверь и заговорил теперь тихо и быстро. – И чего я орал, Олежек? Откуда ж мне было знать, что здесь ты. Наши, Коля с Амином тут в ближней келье у выхода. Млять… Нехорошо вышло. Хотя, если бы услыхали, то давно притопали. Спят, наверное, как сурки. А ты как? Как же ты здесь очутился? Понятно, ходокуешь, но в казематах от чего?

– Расскажу сейчас, если есть возможность слушать, – Гусаров кивнул на открытую дверь.

– Спирт будешь? – предложил Сейфулин, уяснив, что Слава Беда, коим грозился прошлый сторожевой, вовсе не беда, а хороший приятель Гусарова.

Тот глянул на него с укором, который можно было толковать двояко, и сказал:

– Спирт? Чего ж нет. Только сейчас я, коридором пройду, гляну, чтобы все ладно было. Наши могли проснуться. Общение с казематными не одобряется.

– Вот дела… – произнес Сейф, едва охранник вышел из камеры. – Думал, пи.дец нам, Олеж, – он нагнулся, отставляя раненную ногу, поднял ножовочное полотно и сунул его в карман. Руки дрожали: ведь такая встряска нервам не шутка. Дрожали не только руки, но мышцы там, где задница.

– Я тоже всякое думал. Мысль закралась, броситься на него, и там как выйдет. А это, оказывается, Славка. В Оплоте загибались вместе. Потом я стал ходоковать, с Ургином схлестнулся. Когда ветры ослабли, помог Славке перебраться к Пещерам. У нас ему оставаться нельзя было – с Колпаком ходили на ножах, – объяснил Гусаров.